-                                                         

Спецнаборовец Глеб Смирнов, дай Бог ему здоровья, теперь поет: «Первый тайм мы уже отыграли, и уже отыграли второй» и добавляет – «А теперь играем в овертайме, - неизвестно, правда, кому и сколько судья добавил времени. Возможно, до первого гола.»

 

Наступает время, когда человек начинает писать мемуары. Возможно, когда ничего нового в своей области он не может придумать. А возможно, когда придумать еще может, но новые люди, то ли не способны, то ли не хотят понять его. И та и другая причины довольно печальные. В какой-то степени вторая из них способствовала появлению настоящих записок.

Однако непосредственный толчок дала беседа с Юрием Николаевичем Голубевым –одним из членов оргкомитета по организации празднования пятидесятилетия со дня основания войсковой части 01168, в которой я имел честь и счастье прослужить более двадцати пяти лет (прим., такой условный номер имел ВЦ МО-ЦНИИ 27 МО, куда летом 1954 года после окончания академии были назначены 14 спецнаборовцев).

Юрий Николаевич организует издание статей, посвященных отмечаемому событию. Как будто, планируется дать обзор научных достижений ученых части.

Разумеется, многие результаты принадлежат ныне здравствующим ученым и могут быть ими же и описаны. Однако, еще большее количество, как научных публикаций, так и разработанных систем, принадлежит навсегда ушедшим нашим товарищам. Наверное, мы, оставшиеся, должны воздать должное трудам всех ученых, а также попытаться нарисовать их портреты.

В части работало множество замечательных людей с выдающимися достоинствами, и с их недостатками и слабостями. Поэтому я избрал свободную форму изложения. Попытаюсь рассказать о тех людях, с которыми мне посчастливилось общаться и вместе работать. Я буду откровенен, а значит и субъективен. Поэтому прошу прощения у тех читателей, которых может как-то задеть мое мнение. Иногда буду говорить о «товарище N». Это когда надо дать характеристику ситуации, а публикация конкретной фамилии может показаться обидной.

Надеюсь, что из того текста, который получится, можно будет выкроить статьи для публикации в сборнике с юбилейными материалами.

 

НАЧАЛО

Известно, что приказ №1 о создании в/ч 01168 был подписан в июне 1954 года, практически одновременно с получением нами дипломов о получении высшего инженерного военного образования.

Все же нужно сказать несколько слов о тех временах. Это важно для понимания причин появления коллектива с относительным свободолюбием, хотя и не проявлявшемся резко, но упорно державшимся многие годы. Может быть, и до сих пор?

Есть расхожее мнение, что времена были мрачные. Может быть и так, но для молодых людей в возрасте от двадцати до тридцати лет, живущих внутри так называемого мрачного времени оно вовсе таким не представляется. Надо полагать, что так было во все века, когда существовали мрачные: средневековье, гнет завоевателей, царизм и т.д.

А в середине ХХ века, в стране, одолевшей грозного врага, и строящей своими молодыми руками светлое будущее и подавно казалось, что счастье так возможно и так близко. Мало кто из нас был настолько прозорлив и умен, чтобы увидеть тяжесть времени за учебой и разнообразной комсомольской работой. Стенгазеты, «молнии», субботники, демонстрации, спортивные соревнования, стройотряды (начались в ЛПИ уже в 1948 году), шефство над молодыми рабочими в рамках стирания граней между умственным и физическим трудом, вечера с юмором и сатирой (!) (смейтесь, но только над собой). Одним словом, как вполне серьезно сказал секретарь факультетского комсомола фронтовик Саша Егоров: «Мы так должны загрузить студентов общественной работой, чтобы у них не осталось времени на аморальное поведение».

Мог, конечно, исчезнуть неизвестно куда студент из соседней группы. Или высокопоставленные родители девочки с нашего курса. И она остается одна в роскошной ленинградской квартире. Но все это случалось где-то на периферии нашего сознания. И были какие- то объяснительные причины. Хотя термин «враг народа» перестал употребляться, молчаливо предполагалось, что наказывают за дело.

Но все же, скорее чувствовали, чем понимали, что рядом есть нечто всесильное. И этим всесильным как-то вроде и гордились, и боялись его. Потихоньку рассказывали анекдоты, вроде «стук доходит быстрее звука». Стукачей боялись. Восхищались разведчиками.

Однако вскоре 900 студентов пятых курсов большинства ведущих технических вузов СССР на себе почувствовали всю мощь и безаппеляционность руководства, когда были призваны в Советскую Армию в качестве слушателей пятого курса 6-го (ракетного) факультета Артиллерийской инженерной академии (ныне имени Петра Великого). Призывали с соблюдением «советской демократии - демократии нового типа». Каждого вызывали к сидевшему в отдельном кабинете усталому пожилому человеку со значком депутата Верховного Совета на лацкане пиджака. Он выслушивал возражения, говорил «Мы учтем Ваши желания». Обычно те, которые выражали «категорическое несогласие», отбывали в Академию следующей партией. Мой друг заявил:« Я же высоковольтник!». И получил замечательный ответ: «Ничего, высокочастотники нам нужны». На нашем курсе хотел в армию один. Его не взяли.

Призвали двумя наборами с интервалом в 6 месяцев между ними. Тут были представлены все специальности по радио, электричеству, механике, энергетике всех крупнейших Вузов. Пожалуй, не призывали только строителей, экономистов, металлургов.

Призыв в Академию – довольно интересная страница в жизни нашего пятого курса электромеханического факультета Ленинградского Политехнического института (ЛПИ). Вернувшись с зимних каникул, и после обязательного визита к тете Марусе, я приехал в общежитие поздно, когда мои соседи по комнате уже лежали в кроватях. (Е. Кучерявый, О. Байцур, Г. Пшеничников). Предвкушая мою реакцию, с видимым удовольствием мне сообщили: «Тебя забирают в армию». Кто-то добавил – «И нас тоже». Я, понятно, стал возражать, говоря, что это все, вероятно, связано с окончанием курса на военной кафедре. Мы должны были получать звание «техник-лейтенант», так как изучили ПУАЗО-3 (прибор управления зенитным огнем), дважды были в военных лагерях – в Красном селе на базе училища ЛАТУЗА и в Белоруссии – под городом Крупки. Так что вполне годились в офицеры запаса.

В качестве аргумента, отметающего все возражения, мои друзья стали выкатывать из-под кроватей множество бутылок от спиртного. То, что бутылок было много, меня не очень удивило (среди нас трезвенников не было), но когда я увидел, какую дрянь пили, стало ясно, что действительно стряслось что-то непоправимое.

Через деканат было сообщено, кого будут забирать. Но когда, и точно ли всех – было неизвестно. Поэтому на занятия не ходил никто. Тем, кто был в списке, это, вроде было теперь не нужно, остальные же не ходили из солидарности и из-за атмосферы всеобщего разрушения – разве что кое-кто делал лабораторные работы, без которых нельзя получить зачеты.

Был ли какой принцип в этом призыве? Безусловно. Отбор шел по половому и национальному признакам. На курсе остались только девушки и ребята с пятым пунктом.

Пресловутый пятый пункт (в анкетах национальность указывалась на пятой позиции) определял высокий интеллектуальный уровень нашего курса. Во время поступления в институт наиболее престижным был физикомеханический факультет. Еврею поступать туда было бессмысленно. Все равно не прошел бы. Поэтому все талантливые ребята с пятым пунктом пошли на второй по престижу – наш электромеханический факультет. Я же не пошел на физико-механический, так как, скорее всего, не был талантливым. Мне было безразлично, куда идти, и я не был уверен, что преодолею конкурс. И правильно сделал, что не пошел на физмех.

Когда значительная часть призываемых была отправлена в Москву, умер Сталин. Сообщение между Ленинградом и Москвой было прервано. Стало неясно, будет ли продолжен набор или нет. Поэтому мы с Игорем Левиным штурмом сделали лабораторные работы по одному из курсов, не зная, возьмут нас или оставят.

Мой друг Игорь Левин, несмотря на сомнительную фамилию, поначалу попал в список. Он, видимо, писался русским – по матери. Ошибку исправили, как только депутат Верховного совета его увидел. Внешность была типично семитская.

Через полгода, когда мы уже были слушателями Академии, получили от Игоря рукописный роман под названием «И так далее….». В нём был эпиграф: «Job tvoju mat.» (Сенека «Размышление о вечности»). В романе описывалась жизнь студентов, оставшихся на курсе после того, как последних из списка отправили в Москву. Описывая свою работу над курсовым проектом, он писал: «Коша вытер холодный пот рукой и отложил линейку. Движок дымился». (Коша – это кличка Игоря, а линейка – логарифмическая, с помощью которой делались вычисления). В ответ на этот роман была сочинена поэма (Юрой Лошкаревым) о нашей жизни в Академии. Описывались приключения воробья, и в конце поэмы была рифма «сплин – блин». Вначале было сказано: «Известен всем коровий сплин», а далее говорилось, что на воробья обрушился блин (тоже коровий). А идея поэмы была: «Попал в г…., так не чирикай».

Романтик Дима Дижур, большой знаток и поклонник Симонова (и вообще самый, пожалуй, начитанный и интеллектуальный студент нашего курса), говорил, как бы даже с завистью: «От вас будет пахнуть кожей». Мы встретились через год, когда приехали на майские праздники в Ленинград. Я ему тогда сказал, что не знаю, пахнет ли от нас кожей, но что пахнет гуталином, так это точно. И верно, чистка пуговиц и в особенности, сапог, было делом наиважнейшим. Выяснилось, что для придания особенного блеска сначала надо было намазать сапоги, затем выждать некоторое время, а лишь потом начищать их. Жора Лелякин подошел к этому ответственно и искал оптимальное время выдержки. Однажды он оставил намазанные сапоги на ночь. На следующее утро оказалось очень трудно содрать с сапог образовавшийся панцирь из гуталина.

Кажется, запись в пятом пункте, вследствие которой Коша (Игорь) поначалу попал в список призываемых в армию, сыграла негативную роль при его переезде в Америку на «постоянное место жительства» (еще в самые застойные годы). По слухам, Игоря не признавали евреем и были трудности.

Один из попавших в список - Леня Сапожников просто не приехал вовремя с зимних каникул. О нем забыли.

Леня ездил в Москву на похороны Сталина. И ему, можно сказать, повезло. Хоть в Колонный зал не попал, но не попал и в смертельные давки. Его, в числе прочих, эвакуировали из Москвы, когда заполняли людьми весь объем пассажирских вагонов. В тамбуре помещалось более тридцати человек, столько же было в каждом из купе.

Так что я попал в Академию уже после того, как похоронили и Сталина и тех бедняг, которые погибли, пытаясь проститься с ним.  Те же ребята, которые попали в Академию раньше, принимали участие в оцеплениях и были в опасных ситуациях. Их потом провели через Колонный зал. Не у всех была еще сшита военная форма, так что одели в шинели слушателей старших курсов. Некоторые были одеты капитанами и даже майорами.

 

Большинство молодых офицеров, назначенных в в/ч 01168 приказом №1, были из спецнабора февраля 1953 года. В академии мы занимались примерно полтора года. Видимо, полностью исключили повторение дисциплин гражданских ВУЗов. В наших дипломах было сказано: «В 1953 году поступил, а в 1954 году окончил полный курс Академии по специальности инженер-механик по артиллерийским приборам». Кроме набора студентов, практиковался призыв инженеров из гражданской промышленности. В Академии была такая группа внешне вполне штатских людей, одетых в военную форму. Их тоже переучивали на ракетчиков. Туда попал даже коммерческий директор Автозавода имени Сталина (теперь имени Лихачева). Его, правда, довольно быстро отпустили обратно. В той же группе был и А.Н. Нечаев – один из разработчиков ЭВМ «Стрела». Всего в ВЦ-1 было назначено 14 спецнаборовцев «февральцев» (Букин Б.Е., Бухтияров А.М., Голубев Л.А., Давыдов В.М., Исаев В.П., Миронов Г.А., Овсянников Г.Г., Смирнов Г.Б., Сташевский В.М., Сухов А.М., Трифонов В.С., Уваров Ю.Г., Шкляр Е.И.) и один «августовец» (Данильченко И.А. в декабре 1954 г.)

Благодаря этим наборам ракетные войска , войска ПВО страны и сухопутные войска получили в короткий срок почти тысячу молодых офицеров с высшим образованием. Сюда можно прибавить и 140 спецнаборовцев, призванных на третий курс академии в 1951 году («декабристов», окончивших академию в 1955 году, которые по сравнению с нами, без 5 минут конструкторами и производственниками, были больше войсковыми эксплуатационниками). Это можно считать примером эффективного решения вопроса о кадрах. И, скорее всего, по воле одного человека – нашего вождя, умершего во время формирования второго набора. Это решение было эффективным для армии, но ослабляло кадровый состав гражданской промышленности. Оно было возможно только при советском строе.

Роль Сталина в создании ракетной мощи СССР, видимо, пока что не оценена. Нужны исследования вопроса. Но, основываясь на некоторой информации от наших преподавателей в Академии, она была определяющей. Действительно, почему США, в которых работали конструкторы ФАУ-2 во главе с Фон Брауном, обладавшие мощнейшей и нетронутой войной промышленностью, отстали от несравненно более слабого СССР, захватившего всего лишь отдельные образцы ракет ФАУ-2 и персонал стартовых команд? Все дело в позиции руководства, в экономической борьбе и лоббировании.

В конце второй мировой войны авиационная промышленность США достигла невиданных объемов производства самолетов. Был огромный соблазн закрепить завоеванные позиции. Видимо, идя навстречу авиационным фирмам, американские военные теоретики провозгласили главенствующую роль авиации в будущих войнах. Эта доктрина была принята и правительством. Работы по ракетному вооружению отошли на второй план.

У нас же, напротив, ракетам был отдан приоритет. Стояла задача воссоздать всю теорию, конструкцию, технологию производства и эксплуатации ФАУ-2 на основании доставшихся нам образцов. Наладить производство копий, испытать их, и начать разработку новых моделей. Говорят, что строительство полигона Капустин Яр контролировалось на самом верху очень эффективно. Просто ежедневные фотографии объектов доставлялись в Москву в секретариат Сталина.

Говорят, что при подготовке очередного запуска в Капустином Яре генерал Василий Иванович Вознюк, начальник полигона, спрашивал стартовую команду: «Вы закрутили эту чертову пробку, а то Иосиф Виссарионович интересуется!». Речь шла о пробке от бачка с перманганатом натрия, которая отвалилась сразу же при старте предыдущей ракеты, отчего ракета тут же сгорела.

Масштабно решались кадровые вопросы (те же спецнаборы в Академию), создавалась теоретическая и прикладная наука без идеологического давления. Да и сама отрасль не порождала никакой идеологической опасности. Иное дело другие науки, в которых марксистско-ленинские философы, стоящие на страже, видели недопустимое.

В генетике крамольным был тезис об определяющей роли наследственности. Ведь должно было быть, чтобы, невзирая на наследственность, все были нормальными строителями нового общества. У Лысенко среда влияет на свойства организма через соматические клетки. Соответственно, среда может сделать правильных строителей общества. Поэтому генетику и разгромили, а защитить ее было некому, так как для обороны она тогда не представляла интереса.

Крамольной была и физика. Провозглашалась принципиальная недетерминированность мира, когда нельзя даже сказать, где находится частица. Лишь вероятность может быть. Это, конечно, неприемлемо с точки зрения диалектического развития общества под соответствующим руководством.

Но с физикой вышел казус. Как рассказывал член-корр. Л.А. Люстерник, философы пришли к Лаврентию Павловичу Берия с предложением поставить физиков на место и принесли список, кого надо конкретно поставить. Берия бумагу взял, но через некоторое время ответил, что имеется еще один список физиков – создателей атомной бомбы, за каждого из которых он, Берия, отвечает головой. Оба списка оказались одинаковыми.

Между тем у далеких от жизни, а значит и вполне добропорядочных математиков, точнее, где-то рядом с ними, появляется кибернетика, которую некоторые называют наукой об управлении в природе и обществе. Ну, это уж слишком! А как же руководящая роль партии?

С кибернетикой было как бы «сползание» от резкого осуждения «реакционной лженауки», через ее замалчивание, к признанию.

Краткий философский словарь 1954 года издания содержит статью «Кибернетика». Она довольно объемная. Но некоторые ее фразы все же стоит здесь привести.

 

«КИБЕРНЕТИКА (от др. греч. слова, означающего рулевой, управляющий) – реакционная лженаука, возникшая в США после второй мировой войны и получившая широкое распространение и в других капиталистических странах; форма современного механицизма. Приверженцы кибернетики определяют ее как универсальную науку о связях и коммуникациях в технике, в живых существах и общественной жизни, о «всеобщей организации» и управлении всеми процессами в природе и обществе………

 

Кибернетика возникла на основе современного развития электроники, в особенности новейших скоростных счетных машин, автоматики и телемеханики.……….

 

Поджигатели новой мировой войны используют кибернетику в своих грязных практических делах….. для разработки новых приемов массового истребления людей – электронного, телемеханического, автоматического оружия, конструирование и производство которого превратилось в крупную отрасль военной промышленности капиталистических стран.

Кибернетика является, таким образом, не только идеологическим оружием империалистической реакции, но и средством осуществления ее агрессивных военных планов».

 

Из приведенных фраз видна внутренняя противоречивость статьи – с одной стороны кибернетика вредна, а с другой полезна. Во всяком случае по Ленинскому принципу «Практика – критерий истины» она нужна. В следующем, пятом издании этого словаря, статьи «Кибернетика» нет вовсе. Она появляется вновь только лишь в шестом издании.

Между тем, в 1955 году, следующем после выхода в свет цитированного четвертого издания словаря, один из печатных органов ЦК КПСС «Вопросы философии» публикует в №4 статью Китова А.И., Ляпунова А.А., Соболева С.Л. «Основные черты кибернетики» (С.136-148).

Появление этой статьи, видимо, отразило результат борьбы, которая велась в высших сферах. Одним из бойцов, выступавших на стороне кибернетики, был и адмирал, академик Аксель Иванович Берг, в то время заместитель министра Обороны по радиоэлектронике. Вообще–то решения о разработке электронных вычислительных машин могли приниматься без всякого упоминания кибернетики. Можно сказать, что кибернетика не может существовать без электронных вычислительных машин (компьютеров), а сами эти машины не нуждаются в кибернетике. Первоначальная их специальность – вычислители, работающие с большими скоростями. И для обоснования необходимости их создания этого было достаточно.

Ко времени появления этих машин существовали машиносчетные станции с оборудованием, использующим перфокарты и вычислительные бюро с ручными или электромеханическими арифмометрами. Оборудование машиносчетных станций позволяло выполнять несложные расчеты (в основном сортировку и суммирование данных). А в вычислительных бюро решали куда более сложные задачи, используя методы вычислительной математики и техники приближенных вычислений.

Для решения каждой задачи разрабатывалась схема расчета. Для машин на перфокартах это была последовательность обработки множества перфокарт разными машинами, каждая из которых выполняла какое-то одно действие. А в вычислительном бюро для каждой задачи составлялась таблица, правила заполнения ее промежуточными результатами и использования их для дальнейших шагов расчета. В принципе в вычислительном бюро можно было решить задачу любой сложности. Беда в том, что выполнение каждого варианта расчета требовало значительного времени. При использовании человека-оператора не было никакой возможности ускорить процесс, так как очередной шаг вычислялся на основании результатов предыдущего. Невозможно «распараллелить» процесс, поручив его выполнение нескольким операторам.

Так что расчеты обычно выполнялись в сотни и тысячи раз медленнее, чем происходили сами моделируемые процессы. Но можно было заранее «обсчитать» типовые варианты. Так, например, составлялись таблицы стрельбы для артиллерийских орудий.

Однако при появлении достаточно мощных ракет, способных выводить спутники на орбиту, возникла насущная необходимость выполнять расчеты быстрее, чем происходит процесс. Иначе нельзя целенаправленно изменить траекторию. Вполне вероятно, что подобные ситуации возникали и у физиков, когда большое время выполнения расчетов не позволяло настроить технологический процесс.

Понятно, что работа в реальном масштабе времени определяется необходимостью управления процессами (кибернетика). Но можно было не акцентировать это обстоятельство.

Так или иначе, в двух крупнейших государствах: США и СССР началось производство новейших средств вычислительной техники. В разных отраслях были созданы основы, на которых базировалось их создание. В электронике изобрели элемент, обладавший двумя устойчивыми состояниями (триггер) и логические элементы; для создания систем защиты линий электропередачи и оборудования была разработана теория построения сложных логических схем из логических элементов; математика обладала целым набором вычислительных методов для всех ее разделов. Начали готовить кадры для проектирования и эксплуатации вычислительных машин. В Московском энергетическом институте была открыта специальность «Вычислительная техника», первый выпуск которой состоялся в 1953 году. Почти все студенты этого выпуска впоследствии стали крупнейшими специалистами и руководителями коллективов.

К 1954 году эксплуатировались еще только электронные вычислительные машины первого поколения, построенные на лампах и не имевшие так называемого общего математического обеспечения, то есть программ, используемых всеми программистами, работающими на вычислительной машине. Машины, разработанные в СССР, практически ни в чем не уступали машинам из США. Было некоторое отставание в качестве «внешних» устройств (ввод, вывод, магнитные ленты). Основных разработчиков было три: ИТМ и ВТ АН СССР, Лаборатория электромоделирования АН СССР и СКБ-245 Радиопромышленности.

В институте точной механики и вычислительной техники (ИТМ и ВТ) под руководством академика Лебедева С. А. создавались БЭСМ-1 и БЭСМ-2 (Большие электронные счетные машины). Еще раньше в Киеве под его же руководством была построена МЭСМ (Малая электронная счетная машина) - впервые в СССР. В лаборатории электромоделирования, возглавляемой членом корреспондентом АН СССР Бруком И.С., разрабатывались машины М-2 и М-3. И БЭСМы и машины М-2, М-3 были скорее исследовательскими образцами, на которых в то же время было решено много практических задач. А в СКБ-245 под руководством Базилевского Ю.Я. была разработана машина «СТРЕЛА», которую стал выпускать серийно завод Счетно-аналитических машин. Всего было выпущено восемь экземпляров.

Наряду с цифровыми вычислительными машинами выпускались так называемые электронные модели. Это были устройства, в которых имелся набор электронных схем, каждая из которых могла реализовать некоторую функцию от переменных, поступавших на ее входы в виде непрерывных электрических сигналов. Используя средства соединения (коммутации) этих схем между собой можно было создать сложную схему, моделирующую процесс, для которого нужно было выполнить расчет. Достоинством таких моделей была высокая скорость их работы, а недостатком низкая точность получаемых результатов, которую принципиально нельзя было повысить из-за помех и внутренних флуктуаций в электронных приборах. Поэтому в том же СКБ-245 был разработан электромеханический дифференциальный анализатор ИНТЕГРАЛ-1, предназначенный для моделирования процессов с высокой точностью.

О создателях этой машины нельзя говорить без глубокого уважения и восхищения их мастерством. ИНТЕГРАЛ представлял собой совокупность механических счетно-решающих устройств, снабженных электрическими приводами. Сложения осуществлялись с помощью дифференциалов с той же кинематической схемой, что и в автомобильном дифференциале. Умножения (и интегрирование) производились на «фрикционных» устройствах, напоминающих дисковый проигрыватель. Один аргумент подавался на вал вращения диска, другой на винт, с помощью которого колесико, касающееся поверхности диска, перемещается вдоль его радиуса. Количество оборотов этого колесика характеризует величину произведения. Умножения на постоянные величины выполнялись с помощью редукторов.

Эти устройства с помощью коммутаторов могли соединяться между собой. При вращении вала, который моделирует независимую переменную (аргумент), все валы закоммутированных устройств начинали вращаться. По вращениям валов, моделирующих искомые величины, определялись и даже печатались их значения. В качестве исходных данных могли использоваться табличные функции. Для этого их наносили в виде графика на большие листы ватмана, натягивали на специальные барабаны, которые вращались пропорционально изменению аргументов этих графиков, а значение функции определялось по перемещению фотоэлемента, следящего за линией. Процесс программирования задачи заключался в составлении схемы коммутации и расчете масштабов. Масштабы позволяли оптимально использовать точностные параметры машины.

А точность у этой машины была фантастическая – семь значащих цифр. Это значит, что все устройства и следящие системы в их соединениях обеспечивали отклонения не более 1/10000 процента.

Это как раз и достойно восхищения!

ИНТЕГРАЛ явился своего рода нашим ответом американцам. В конце второй мировой войны в США под руководством доктора Ванневара Буша была создана такая система. Она содержала 16 интеграторов (фрикционных устройств). Наша же имела 24 интегратора и могла моделировать обыкновенные дифференциальные уравнения до 24-го порядка (а не до 16-го, как машина Буша).

Я так подробно рассказал об ИНТЕГРАЛе потому, что он должен был поступить на вооружение нашей части. Для него и для машины Стрела проектировались соответствующие части нашего здания.

Тут уместно сказать о некоторых параметрах этих технических средств.

Для ИНТЕГРАЛА предназначался зал площадью 550 квадратных метров. В нем должны были быть установлены все 24 интегратора, восемь барабанов для ввода графиков, несколько стоек с дифференциалами и редукторами, центральная стойка с цифровым табло, на котором можно было увидеть какой-либо результат решения, центральный пульт с коммутационными досками и т д.

Зал машины СТРЕЛА был чуть поменьше – 500 квадратных метров. Зато часть

оборудования -устройства печати и ручной пробивки перфокарт - занимала еще одну немалую комнату - метров 60 квадратных. В основном же зале буквой П стояли три стойки (6 000 электронных ламп), посередине -устройства ввода с перфокарт и выдачи на перфокарты. В самом центре: «святая святых» – пульт управления.

СТРЕЛА потребляла 100 киловатт электроэнергии (столько же тратилось на охлаждение). В подвале стояла мощная холодильная установка, а через второй этаж проходил воздуховод. Так что летом в зале было просто прекрасно. Из воздуховода потом сделали комнату-хранилище секретных документов, которая однажды полностью выгорела вместе со всем содержимым. Какую мощность должен был потреблять ИНТЕГРАЛ – не знаю, должно быть такого же порядка.

Таким образом, уже было определен состав технических средств, которые должны были поступить в первый в Министерстве Обороны вычислительный центр. Надо было подбирать личный состав. Видимо, главную роль в подборе кадров сыграл фактический основатель в/ч 01168 Анатолий Иванович Китов, только что получивший воинское звание подполковника. Он совсем недавно окончил Артиллерийскую Академию. С золотой медалью – имя его можно видеть на стене актового зала. И был уже кандидатом технических наук. Кажется, его диссертация была посвящена решению задач внешней баллистики на электронных вычислительных машинах.

Недавно я узнал, что А.И. Китов был начальником вычислительной лаборатории в Академии Артиллерийских наук. И подготовка к созданию нашей части началась, видимо в этой Академии.

Видимо, Китову удалось получить разрешение отбирать выпускников Академии на должности создаваемого вычислительного центра. Как с основного контингента слушателей, так и со спецнабора. Возможно, вследствие того, что в/ч 01168 подчинялась то ли Командующему артиллерией, то ли непосредственно учебной Академии.

И тут Анатолию Ивановичу (и Министерству Обороны) очень повезло. Среди слушателей, проходящих подготовку по системам управления ракет, почти в полном составе была группа студентов Московского Энергетического института по специальности «Вычислительная техника». Это должен был быть второй выпуск этой специальности. А среди набранных гражданских специалистов для переквалификации в ракетчики, А.И. Китов нашел А. Н. Нечаева, из первого выпуска МЭИ, успевшего уже поучаствовать в конструировании машины СТРЕЛА в СКБ-245. Так что вычислительный центр (в/ч 01168) сразу был укомплектован из числа наиболее подготовленных специалистов, имевшихся тогда в СССР. Вот их имена: Артем Нечаев, Борис Букин, Анатолий Гусев, Владимир Исаев, Геннадий Овсянников (из этой ли группы?), Глеб Смирнов, Александр Сухов, Борис Трифонов, Юрий Уваров. Все они составили основной костяк отдела эксплуатации машины Стрела.

Остальные слушатели попадали в число кандидатов на должности, как мне кажется, довольно случайно. Учитывалась, конечно, успеваемость, но тогда почти все учились хорошо.

Из нашего спецнабора в в/ч 01168 попали только прибористы. Весь спецнабор, составлявший пятый курс Акадамии, был разделен на части, соответствовавшими специальностям (двигателисты, прибористы, радисты и так далее). Наш курс прибористов состоял из бывших студентов МЭИ, электромеханического факультета ЛПИ и Киевского политехнического института (КПИ).

В отдел Интеграла были направлены Владимир Давыдов, Лев Голубев, Виталий Сташевский (ЛПИ) и Евгений Шкляр (КПИ). А в отдел Программирования были назначены Алексей Бухтияров (МЭИ – но не из группы вычислителей) и я, Георгий Миронов (из ЛПИ).

Мое назначение было довольно анекдотичным. Ему я обязан своему другу Аскольду Куделенскому. Он обладал (и обладает - дай Бог ему здоровья!) незаурядными способностями. Особенный талант и чутье имеет в сфере моделирования движения, в частности, ракет. На лекциях он откровенно спал. Однако, сон этот был обманчивым. Стоило нашему замечательному лектору подполковнику Д.А. Погорелову сделать ошибку в объяснении заданной на домашнее решение задачи, как Аскольд тут же проснулся и стал возражать.

Был милостиво приглашен на кафедру. И на следующем занятии лектор поблагодарил лейтенанта Куделенского за обнаружение ошибки в рассуждениях.

Так вот, по предложению Аскольда мы записались в научно-техническое общество слушателей на кафедре Погорелова. Нам дали тему научной работы, но для того, чтобы ее начать, надо было познакомиться со статьей профессора Тихонравова. Статья эта не входила в перечень секретных материалов, которыми могли пользоваться слушатели. Мы написали рапорты с просьбами разрешить прочитать статью. Рапорты пошли вверх по команде, там разрешили и бумаги спустились вниз. Это потребовало немалого времени, так что разрешение дошло до нас перед выпуском из Академии, когда мы сдавали Государственные экзамены. Статью мы прочитали – и только.

Зато все начальство было уверено, что, если уж кто имеет склонность к научной работе, так это Куделенский и Миронов. При распределении нам обоим предложили назначение в в/ч 01168. Мы согласились. Но потом, почему-то, Аскольда перераспределили – на полигон в Капустин Яр. Это было потерей для в/ч 01168.

Погорелов вполне заслуженно стал генералом и членом-корреспондентом АН СССР. Много позже мы с ним встречались в коридорах Высшей Аттестационной комиссии (ВАК) СССР, здоровались и однажды поговорили о Куделенском, который произвел большое впечатление глубоким проникновением в сложные проблемы теории полета ракет.

Кроме трех научных отделов: эксплуатации Стрелы, эксплуатации Интеграла и программирования была еще обслуживающая группа.

В отдел программирования были назначены также три выпускника из основного набора Академии: подполковник Шлейнинг Анатолий Федорович, подполковник Мамонтов Сергей Иванович и майор Быков Анатолий Григорьевич.

Начальство было почти в комплекте. Был заместитель по политчасти полковник Буряк. Считалось хорошим тоном, говоря о нем, заменять первую букву на Д. Был заместитель по материально техническому обеспечению полковник Абрамов Сергей Алексеевич (злой гений нашей части).

Из верхнего начальства не хватало только командира. Подполковник Китов Анатолий Иванович временно исполнял его обязанности. А надо было бы назначить именно его - основателя института, тем более, что он имел неоценимое качество – быстро понять идею. Правда, ему часто казалось, что идею совсем несложно воплотить. Так что нужны были бы помощники, которые могли бы оценить трудности. Как нас учила марксистско-ленинская философия, есть три стадии познания: тезис, антитезис и синтез. Китовым сразу овладевал тезис. Это же ему и вредило. Часто сроки назначались нереальными. А верхнее начальство было недовольно. Но ведь все, в том числе и Китов, были еще совсем неопытными и через некоторое время оценивался бы и антитезис и был бы синтез.

Анатолий Иванович внимательно изучал своих сотрудников. С каждым из программистов он садился и совместно разбирал задачу, которую вел этот программист. Такая беседа была долгой, но ее обычно было достаточно для формирования мнения о сотруднике. С Алешей Бухтияровым и со мной он поговорил по одному разу и видно остался доволен.

Моя первая встреча с Китовым содержала некоторый элемент неожиданности. После окончания Академии и положенного отпуска я явился к месту дальнейшей службы: в 412 комнату Научно-исследовательского отдела Академии. Подойдя к этой комнате я услышал, что в ней довольно громко разговаривает (видимо по телефону) женщина. Подождав, когда она закончит, я вошел и растерялся, так как никакой женщины в комнате не было, а за столом сидел подполковник с довольно уже лысой головой. Доложив, что прибыл для прохождения дальнейшей службы и услышав ответ, понял, что просто у подполковника Китова такой голос.

Начальником отдела эксплуатации Стрелы был полковник Ващенко Иван Степанович. Он из первых ракетчиков – принимал участие в первоначальных запусках на полигоне. Кое-что рассказывал. Например, что как-то ракета вообще не стала отрабатывать программу, а пошла строго вертикально вверх. Сидевшие в бункере двадцать минут гадали, как далеко от них она упадет. Упала метрах в пятидесяти. Мы, слушатели спецнабора, знали его по Академии – он был одним из руководителей нашей практики на заводах в Харькове. Между прочим, как-то в каком то Харьковском ресторане за одним из столиков сидели руководители практики, а за другим наша кампания слушателей. Один из нас был с усами. На следующий день усатого вызвали и стали журить за посещение ресторана. На курсе усатых было двое. Так вызвали другого.

Заместителем у Ващенко был старший (?) лейтенант Нечаев Артем Николаевич. Это был очень хороший тандем. Ващенко имел немалый опыт, а Нечаев знал устройство Стрелы и был лично знаком со всеми ее разработчиками, так как недавно был одним из них.

Начальником отдела эксплуатации Интеграла был полковник Белов Александр Александрович - милый человек, а его заместителем майор Хохлов Валерий Алексеевич. Он же был и секретарем партийной организации части. Это величина немалая по тем временам.

Кажется, начальника отдела программирования вначале не было. Похоже, что Шлейнингу А.Ф. было поручено исполнять его обязанности. Не знаю, программировал ли он сам какую- либо задачу.

 

ЭМБРИОНАЛЬНАЯ СТАДИЯ РАЗВИТИЯ

Войсковая часть 01168 зародилась в Артакадемии и значительное время (около года) находилась в ней же. В это время строилось наше здание на первом Хорошевском проезде – дом № 5.

От академического материнского организма мы получали и «пропитание»: денежное и вещевое довольствие. Роль пуповины выполняли подполковник Курочицкий, занимавшийся всеми хозяйственными делами и его помощница Надя Манина (за глаза ее называли - Маня Надина). Надя (впоследствии Ежова) была совсем юной девочкой, только что из школы. Она работала в части очень долго.

В это время продолжался набор новых сотрудников. В отдел программирования в качестве служащих пришли выпускники Московского Университета: Геннадий Фролов, Владимир Битюцкий и Петр Комолов. Фролов и Битюцкий позже стали офицерами. О Геннадии Фролове я буду говорить позже. Битюцкий же, бывший несколько постарше нас и участвовавший в войне солдатом, проработал в части довольно долго и был особенно знаменит тем, что ни в одной из программ, составленной им, не было ни одной ошибки. К сожалению, он безвременно ушел из жизни, скорее всего из-за пристрастия к спиртному. Петр Комолов был одним из трех авторов первой открытой книги по программированию, изданной в СССР. Довольно долго и продуктивно работал в части. Тогда же по распределению к нам попал Игорь Поттосин – выпускник Томского Университета. Он сразу стал одним из лидеров отдела программирования. Проработав несколько лет, поехал в Новосибирск – в создаваемый Академгородок, там работал у академика Андрея Ершова, после кончины последнего сменил его на посту директора. Игорь Поттосин (которого к нас звали еще Нисоттоп Раги – читай наоборот) умер в 2002 году.

Фролова, Битюцкого и Поттосина поместили в общежитие Академии – на ее же территории. Они часто опаздывали (у нас, как и везде, дисциплина была на высоте). Так как у них дорога на работу была самой короткой, то «нагнать» потерянное время было негде.

Тогда же в часть пришел подполковник Николай Андреевич Криницкий и стал заместителем начальника отдела программирования. Он пришел с кафедры высшей математики Академии. Эта кафедра была весьма сильной. Среди преподавателей было много профессоров мехмата МГУ (Левитан, Ляпунов, Тумаркин, Шура-Бура). Начальником кафедры был полковник Толстов Г.П., написавший хороший учебник по математическому анализу.

Как рассказывал сам Николай Андреевич, у него перспектив получить полковника не было. Ему сверху как-то высказали пожелание, чтобы определенному слушателю (имярек) была поставлена на экзамене плохая оценка. Криницкий поставил ему хорошую, какую тот заслуживал. После этого на представлении к присвоению воинского звания «Полковник» начальник Академии написал: «Отложить до приобретения воинского вида». Всем знавшим Николая Андреевича было ясно, что это значит: «Навсегда». Он ходил в полу расстегнутой шинели, обязательный шарф ему мешал и занимал неположенное место. К тому же пролетавшие птицы нередко оставляли следы именно на его погонах. Однажды, в Ленинграде они вместе с Фроловым, тогда капитаном, шли по Невскому, обсуждая теоретические проблемы программирования. Остановивший их патруль вежливо попросил разрешения у товарища полковника застегнуть ему шинель. Два дюжих матроса мягко, но решительно держали руки товарища полковника. А начальник патруля – капитан третьего ранга, застегивал шинель.

Видимо и научный рост на кафедре был проблематичным. Да и моральная обстановка была не совсем комфортной – жена его предпочла начальника кафедры.

Шло дальнейшее укомплектование и отделов эксплуатации Стрелы и Интеграла. Я помню, что были вольнонаемные инженеры: Володя Далматкин, Николай Сепп, Николай Рехин, Галя Бадаева, механик Михаил Иванович Кондрашин.

В отдел Стрелы пришли два офицера, сыгравшие значительные роли в дальнейшем.

Это Николай Яковлев, выпускник Харьковской радиолокационной Академии, прекрасного учебного заведения, готовившего замечательных инженеров с глубоким пониманием физики процессов. Горько, что эта Академия прекратила свое существование в самостийной Украине.

Из следующего выпуска спецнаборов в Академию к нам был назначен Игорь Данильченко. Он был призван из Киевского политехнического института.

Пришли группы молодых девушек из школ на должности техников в отдел программирования и выпускницы техникума по радио и электрооборудованию на эксплуатацию техники. Укомплектовывались группы эксплуатации холодильных машин и электрогенераторов.

Что мы делали в Эмбриональный период ?

Начальство строило здание.

Отдел эксплуатации Интеграла находился в СКБ-245, где изучал машину и принимал участие в наладке.

Отдел эксплуатации Стрелы в полном составе поначалу под руководством авторов разработки налаживал уже выпущенные к тому времени Стрелы. Тогда налаживалась Стрела - 3 в Вычислительном центре АН СССР. Следующую, четвертую машину в Вычислительном центре МГУ наши ребята налаживали в значительной мере самостоятельно. Всего было выпущено 8 Стрел. Тогда уже работали Стрела-1 в Отделении прикладной математики на Миусской площади, Стрела-2 в КБ-1 (ЦНИИ «Алмаз» на Соколе). Где были установлены 5-я, 7-я и 8-я мы не знали – очень секретные.

Забегая вперед скажу, что нашу Стрелу-6 налаживали полностью сами. Иногда приезжали кураторы: Емельянов, Мельников. Емельянов, кажется, занимался вопросами снабжения запчастями. Мельников же был пижон. Пижонить, правда, на нашей площадке у него не получалось. Бывало, что он у нас обучался новым, найденным нами режимам контроля с пульта, дающим еще и красивое мигание лампочек. Потом ехал на другие Стрелы и перед изумленными народами устанавливал эти режимы и глубокомысленно их созерцал.

Так что к концу эмбрионального периода наши инженеры были настоящими асами – владели высшим пилотажем поиска неисправностей и наладки. Это, конечно, было выгодно изготовителям – у них высвобождались сотрудники. Поэтому установились хорошие отношения, выгодные и для нас.

На каждую из машин было много претендентов. И достанется нам машина, или нет, было не ясно. Как я понимаю, Ващенко и Нечаев выручили завод из трудного положения и получили машину, обойдя конкурентов. Завод не выполнял план. Стрела-6, которая должна была поступить на автономную отладку устройств, еще не была смонтирована. Наши предложили провести (на бумаге) заводские испытания этой машины и передать ее изготовителю (заводу) на ответственное хранение до того момента, когда у заказчика (у нас - в/ч 01168 ) будет готово здание для установки машины и проведения окончательной наладки. Так и сделали. Но наши хитрецы еще вписали в акт передачи на ответственное хранение такое количество запасных частей, что можно было собрать еще одну машину. Большую часть этого вписанного мы «простили» заводу и получили машину с некоторым минимумом запасных ячеек. Зато, если что бывало надо, завод давал по первому требованию.

К концу нашего пребывания в Академии количество сотрудников было довольно значительным. Боюсь ошибиться, но, кажется, комсомольская организация насчитывала человек триста. А партийная была в десять раз меньше. Между молодежью и старшими нашими товарищами установились весьма доверительные товарищеские отношения.

Мы с Анатолием Григорьевичем Быковым часто шли вместе домой после работы. Он мне многое рассказывал о войне, которую прошел в составе польской армии, сформированной у нас. После войны ему предлагали как бы «натурализоваться» – остаться в Польше. Он мне рассказывал также о содержании закрытых партийных писем, которых было тогда довольно много – началось уже Хрущевское время.

Еще один эпизод. К одному из наших молодых офицеров приехали однокашники, получившие распределение в Подмосковье, в систему ПВО. Отмечать встречу отправились в ресторан гостиницы «Москва», который на втором этаже. За столиком в дальнем углу этого огромного зала с колоннами, наш офицер увидел довольно характерную голову одного из начальников, сидевшего с какой- то дамой. Будучи человеком воспитанным (как думал тогда о себе), он подошел к этому столику, вежливо поклонился, но когда поднял глаза, то к ужасу своему узнал в даме машинистку из нашего машбюро. Вечер был испорчен. Парочка довольно быстро удалилась. Да и «воспитанный человек» сидел как оплеванный самим собой. На следующий день начальник попросил офицера остаться после совещания. «А вас,……. попрошу остаться». Он выразил надежду, что вчерашняя встреча «останется между нами». Насколько мне известно, так и случилось и то, что произошло, никак не повлияло на отношения этих двух людей.

Несмотря на значительное число сотрудников, помещений в Академии было совсем мало. Кажется, была комната, где было вычислительное бюро. Был малюсенький кабинет у врио командира части, и еще одна большая комната, в которой помещались все остальные. Это были работники из отдела программирования, так как все остальные были на наладке. Даже и отдельных столов у сотрудников не было. Нередко работали в две смены на одном рабочем месте.

Основная работа программистов заключалась в поиске задач, которые можно было бы решить на вычислительных машинах. Сейчас довольно странно это звучит, но тогда приходилось этим заниматься. У многих ученых были намерения проверить расчетами их соображения, но не были готовы математические постановки. Так в НИИ –4 видный ученый Нариманов хотел проверить влияние «болтанки» жидкого топлива на раскачивание ракеты. Позже это, кажется, было сделано, но при его беседе со мной выяснилось, что пока еще уравнения не готовы и программировать нечего. Других ученых приходилось агитировать, рассказывая о возможностях вычислительных машин. Рассылались письма с просьбами подготовить постановки задач для вычислительных машин. Некоторую активность проявляли аспиранты и адъюнкты (военные аспиранты). Помнится, что один из них попросил просчитать его задачу, варьируя несколько входных параметров. Он задал шаги изменения этих параметров, нисколько не интересуясь, к какому количеству вариантов это приведет. Я оценил это количество. Сколько было их, не помню, но для перевозки отпечатанных результатов потребовалось бы несколько пятитонных грузовиков.

Иногда поиски задач были весьма успешными. Мне удалось найти на кафедре, которая преподавала устройство артиллерийских лафетов, систему обыкновенных дифференциальных уравнений, описывающую колебания частей зенитного орудия при выстреле. Задача была полностью поставлена. Ее авторы не могли предположить, какую роль она сыграет в выборе пути развития нашей части.

Тогда у нас довольно регулярно проводились научно-технические совещания, на которых обсуждались пути нашего дальнейшего развития, в частности, горячие дискуссии были вокруг Интеграла. Те, кто программировал на Стреле и эксплуатировал ее, выступали резко против Интеграла, предлагая от него отказаться. Те ребята, которые изучали, налаживали и должны были эксплуатировать Интеграл, защищали его. Их, конечно, можно было понять. Когда потратишь много сил и времени на изучение, и более того, на наладку техники, она становится родной. Тем более, что недостатки непрерывных и достоинства дискретных вычислителей были тогда далеко не очевидны.

В числе противников Интеграла выступал и я, надо сказать, довольно залихватски. Был такой грех и тогда и позже. Обзывал интегральцев горе – энтузиастами. Помню, что хороший урок нормальных отношений преподал мне Виталий Сташевский, который был среди офицеров из спецнабора и отдела Интеграла старшим по должности, званию и по возрасту (участвовал в войне). Вскоре после одного из таких совещаний Виталий пригласил меня к себе домой, познакомил с женой, мы провели прекрасный, до сих пор памятный вечер. Не касались наших разногласий, а говорили об институте, академии и вообще о том, что нас объединяло.

Для государственных испытаний Интеграла подбирались задачи, которые машина должна была решить. Со стороны завода-изготовителя были подготовлены системы обыкновенных дифференциальных уравнений, которые имели аналитические решения. Интегральные кривые были довольно гладкими. Все задачи удовлетворяли ограничениям по времени - решались на более, чем за час (или даже за 40 минут – точно не помню). Правильность решения проверялась по тем формулам, к которым сводилось решение.

Нужны были задачи со стороны заказчика – то есть от нас. Задача о колебаниях артиллерийского орудия подходила по количеству потребного оборудования. Система имела, кажется, восьмой порядок. В правых частях требовалось находить произведения переменных, но в общей сложности требовалось меньше двадцати четырех интеграторов.

Я запрограммировал эту задачу. То есть составил схему соединения устройств, рассчитал масштабные коэффициенты при переменных и определил масштаб аргумента, в качестве которого выступало время с того момента, когда начинается выстрел. «Движущей силой» процесса было изменение давления в канале ствола. Характер этого изменения (изучаемого «внутренней баллистикой») описывался таблицей, по которой был построен на ватмане график для укрепления на барабане, с которого производилось считывание путем измерения перемещения фотоэлемента.

Было решено эту задачу выставить на государственные испытания. Для того, чтобы было с чем сравнивать результаты, поручили Алексею Бухтиярову запрограммировать и решить эту задачу на Стреле. Решал он ее, кажется, на Стреле – 1. По результатам решения были построены графики. Конечно, вручную, так как кроме выдачи чисел (и то через перфокарты) ничего больше не было. Эти графики представляли собой «частокол», отражающий сложение гармоник, приблизительно одинаковых по максимуму амплитуд и довольно далеких друг от друга по номерам (первая, пятая, одиннадцатая и т. д).

На таком важном мероприятии, как Государственные испытания представлять часть должны были люди солидные. Поэтому я и Алеша Бухтияров передали свои материалы подполковнику Сергею Ивановичу Мамонтову, который выступал на испытаниях от отдела программирования.

Как говорилось в заключительном Акте Госиспытаний: «После восемнадцати попыток, исчерпавших все технические возможности машины, задача не была решена».

Да и действительно, решить ее за установленное время (час, или 40 минут?) действительно не было никакой возможности. На графике нарастание давления имело тангенс угла наклона 80 (это практически вертикальная линия). При изменении аргумента в 1 сантиметр фотоэлемент должен был переместиться на 80 сантиметров с соблюдением точности в пять значащих цифр. Это было нереально. Можно было получить результат, разбив задачу на отдельные куски и решая их последовательно. Но это увеличивало время решения в десятки раз.

Это дало возможность нам отказаться от Интеграла, спор о непрерывных и дискретных машинах закончился, сотрудники отдела эксплуатации Интеграла влились в другие отделы.

Интеграл был передан в Киевский университет. Много лет спустя Римма Ивановна Подловченко на совещании о внедрении вычислительной техники в высшей школе слышала выступление представителя Киевского университета, расхваливавшего имеющуюся у них машину, способную решать дифференциальные уравнения 24 порядка. Эту машину они были согласны продать, или даже так отдать.

Еще раньше для МЭИ сделали четвертушку Интеграла (с шестью интеграторами). И еще в течение порядочного времени наши специалисты (Володя Давыдов) ездили помогать его эксплуатировать.

По заводу изготовителю было дано негласное распоряжение: «Подполковника Мамонтова С.И. на завод не пускать, пропуск ему не выписывать ни под каким видом».

Решение задач на чужих машинах было возможно лишь в исключительных случаях. Мне не довелось. А вот Алеша Бухтияров, благодаря работе на Стреле-1 познакомился с бдительностью охраны Отделения прикладной математики. Там пропуска проверяли молодые люди, очень вежливые и очень прилично одетые в гражданское. Вынести какие-либо бумаги можно было только по разрешению весьма высокого начальства. Алеша решил сделать так, как везде было принято: в кабинке туалета тщательно упаковал результаты решения под кителем. На контроле его очень вежливо попросили оформить, как положено, те бумаги, которые у него под кителем. Заметим, что систем видеонаблюдения тогда еще нигде не было. Некоторые предполагали, что наблюдение велось из унитаза.

Кроме поиска задач и попыток их программирования мы учились. Китов организовал учебу всех сотрудников. Можно сказать, что под нашей крышей размещались и университет, и технический институт, и техникум. Причем и учениками и учителями нередко были одни и те же люди.

Было несколько общих дисциплин, читавшихся и для инженеров и для программистов. Это были: основы устройств вычислительных машин (читал Нечаев), основы программирования для цифровых ЭВМ (читал Китов), теория автоматического регулирования (читал подполковник Явна). На эти лекции приезжали все сотрудники, так что академическая аудитория была наполнена полностью.

Но вместе с этим в отделах были собственные курсы лекций. В отделе эксплуатации читались лекции сотрудниками, специализирующимися по устройствам. Арифметические (Смирнов, Гусев), запоминающие (Уваров, Исаев), внешние (Букин), управление (Сухов, Трифонов), магнитная лента (Овсянников).

Отделу программирования была поставлена амбициозная задача – прослушать основные курсы, читаемые на математических факультетах. Так как лекторов не было, то было поручено читать нам самим.

Алеше Бухтиярову досталось читать высшую алгебру, мне (Миронову) – обыкновенные дифференциальные уравнения. Руфина Андреева, окончившая Саратовский университет по специальности теория упругости, читала уравнения математической физики.

То, что не было лекторов, не совсем верно. Было три преподавателя с такой квалификацией, что не во всяком университете найдется.

Вариационное (а потом и операционное) исчисление читал член корреспондент АН СССР Лазарь Аронович Люстерник, профессор мехмата МГУ. Теорию функций комплексных переменных читал Николай Андреевич Криницкий, ранее преподаватель кафедры математики Академии. И, наконец, только что родившуюся теорию программирования читал ее автор – профессор МГУ и Артакадемии Алексей Андреевич Ляпунов. Он же потом читал некоторые вопросы теории множеств. Этим ученым будет посвящены специальные разделы, поэтому здесь скажу лишь об особенностях лекций в Академии.

Если Ляпунов и Криницкий здание Академии знали неплохо, так как в нем работали, то Люстерник постоянно в нем терялся и приходилось его искать. Немудрено. В частности, именно в этом здании Остап Бендер убегал от мадам Грицацуевой. В романе конструкция здания просматривается с фотографической точностью.

Здание представляет собой замкнутый четырехугольник с длинными узкими коридорами. Все стороны абсолютно одинаковы. С пяти этажей этого четырехугольника выход есть только в одном месте. Не зная, никак его нельзя найти. Есть и один лифт, но не у выхода. Обычно к лифту попадаешь случайно. И так же теряешь его. Шахта лифта весьма отдалена от выхода, так что с его помощью можно только ездить с одного этажа на другой такой же. Лестницы с этажа на этаж расположены в торцах и тоже замаскированы. В торцах же и туалеты.

Люстерник обычно с безнадежностью стоял в каком ни будь из торцов. Потом мы стали встречать его у ворот Академии. Когда его приводили в аудиторию, Лазарь Аронович начинал продолжение предшествующей лекции у порога. Говорил он с ярким еврейским акцентом, очень быстро писал на доске, обычно закрывая написанное своим телом и также быстро стирая его, так что увидеть можно было далеко не все. Иной раз доска покрывалась остатками формул, и чтобы продолжить писать выражение, он находил свободное место и перепрыгивал на него. Несмотря на все это, его лекции отличались редкой содержательностью.

Алексей Андреевич Ляпунов читал лекции по вечерам, вероятно в другие часы он был занят. Операторный метод программирования, созданный им, сразу изменил точку зрения на программирование. Вместо работы самодеятельных кустарей, появилась осмысленная методика.

Николай Андреевич Криницкий слушал наши лекции и по высшей алгебре (Бухтияров) и по дифференциальным уравнениям (Миронов). Он оценивал их и давал советы. Учил нас и как лекторов.

Подготовка к этим занятиям была, пожалуй, самой тяжелой работой, которую мне пришлось когда-либо делать. Чтобы подготовиться к лекции приходилось тратить все вечера целой недели. Возможно, у меня трудности были еще из - за того, что вузовская математика как – то прошла мимо меня. Так что навыка работы с математическими книгами у меня не было. А это чтение специальное, очень отличающееся не только от обычного, но и от инженерного. Но хотелось не ударить лицом в грязь. Надо было сначала самому понять так хорошо, чтобы можно было рассказать слушателям.

Вначале базовой у меня была книга академика Петровского. Она очень содержательная, с акцентом на смысл уравнений этого типа. Но и трудная. Надо сказать, что я все же теорему существования доказал по Петровскому. Но больше не было сил. Я переключился на книгу Степанова. Стало легче. К финалу моих лекций я еще упростил задачу, следуя книге, написанной Эльсгольцем. Его перу принадлежали хорошие математические книги, ориентированные на инженеров, без претензий на строгость и полноту изложения.

Польза от этих лекций была огромная. Во всяком случае, для самих лекторов. Во первых, исчез страх перед математикой, во вторых появился какой - никакой опыт чтения математических работ. Но не всегда все хорошо получалось. Мы с И. Поттосиным спросили Р. Андрееву: «Скажи, ты все понимаешь, что нам читаешь?». Она чистосердечно призналась, что не все.

«Математика дает наиболее чистое и непосредственное переживание истины; на этом покоится ее ценность для общего образования людей». Это высказывание физика Макса Лауэ как нельзя лучше характеризует правильность решения нашего руководства об организации чтения математических лекций.

Мы еще вели занятия и с молодыми девушками, пришедшими из школы. Для них мы были уж почти стариками. Конечно, они быстро подмечали всякие наши особенности. У Алеши Бухтиярова была кличка «Утета фунция» - так он произносил: «Вот эта функция». Девчат серьезно обучали. И принимали экзамены. Я, грешник, даже поставил две двойки (Сорокиной и Чинаревой). Эти оценки, вообще-то никак ни на что не влияли, но нагнали страху. Сорокина потом вышла замуж за Николая Рахманова – о нем дальше.

Этим, в основном, исчерпывается наша деятельность в эмбриональный период. Иногда выполняли и кое – какие другие работы. В частности, мне было поручено отобрать нужную литературу из библиотеки расформированной Академии Артиллерийских наук. Известно, что до наступления теперешней научной вольницы, (вследствие чего появились десятки Академий наук), в СССР были: Академия наук СССР (наследница Императорской Академии наук), Академия Медицинских наук, Академия педагогических наук и Академия сельскохозяйственных наук. Теперь уже забыт тот факт, что была еще Академия артиллерийских наук. В ней были свои академики и члены корреспонденты, как и в других Академиях. Говорят, что это было детище Сталина, который любил артиллеристов и позволил им учредить свою Академию. Не путать с Артиллерийской академией – это учебное заведение, а Академия артиллерийских наук – научное общество. Но когда Сталин умер, Академию артиллерийских наук тотчас расформировали.

Остатки ее библиотеки находились в нескольких шкафах в коридоре НИИ-3. Это научно-исследовательский институт сухопутных войск. Он располагался тогда тоже в здании Артакадемии - в ее правом крыле, если смотреть с набережной. Мне была выделена помощница - Нина Бакутина (у нас работали сестры Тоня и Нина). Книги мы отобрали. И это все было бы неинтересно, если бы не моя стычка с заместителем командира по МТО полковником Абрамовым С.А. Полковник каким - то боком имел к этому отбору книг какое–то касательство. Ему что-то не понравилось в моей деятельности и он, сидя за своим столом, стал на меня орать. Это, во первых, было несправедливо, а во вторых очень грубо по форме. Я, лейтенант, взял стул, сел напротив полковника и стал орать на него. Оказывается, это как - раз то, что надо было сделать. Сначала он, а потом и я перешли на мирный тон и довольно быстро договорились. Я понял тогда, что есть люди, которые станут тебя уважать лишь тогда, когда ты дашь им отпор.

Наша комсомольская организация разрасталась и достигла таких пределов, что нам стал полагаться освобожденный секретарь комсомольской организации. Для этого была предусмотрена специальная офицерская должность, подчиненная заместителю командира по политчасти. Секретарь возглавлял комсомольский комитет, члены которого не освобождались от своих служебных обязанностей. Его основной задачей было проведение политики партии среди молодежи.

При назначении секретаря соблюдались нормы «советской демократии». Секретаря выбирали. Эти выборы были двухэтапными. Первый этап – выборы комитета комсомола. На эти выборы приходил, обычно, заместитель по политчасти, где представлял нового офицера и предлагал его кандидатуру в члены комитета комсомола. Обычно кандидатам задавались вопросы. И решали, включать ли его в список для тайного голосования, или нет. Это голосование было открытым, поэтому если даже кандидат не нравился, его включали, чтобы не «засвечиваться» перед замполитом своим голосованием против. Но можно было в список включить больше кандидатов, чем требовалось. Это для новичка было весьма опасно.

После формирования списка проводилось тайное голосование. И если в бюллетене было больше кандидатов, чем надо, лишними оказывались набравшие наименьшее количество голосов.

Нам представили капитана (или старшего лейтенанта ?) Анатолия Мушкета. Он нам не понравился. Да и трудно было понравиться такой комсомольской организации, как наша, состоявшей из выпускников либо военных академий, либо университетов, офицеру, который до этого был комсомольским работником в обычной войсковой части. Контингент там был, в основном, солдатский, уровень образованности соответствующий. И «почерк» комсомольской работы, годный там, нам не подходил. Это мы почувствовали. Но вероятно замполит нас уговорил, и Мушкет был избран членом комитета комсомола.

Отчетно-выборные собрания заканчивались довольно поздно. Но после избрания новый комитет оставался еще позже (замполит тоже) и производилось распределение обязанностей. Открытым голосованием. Тогда уж рекомендуемого однозначно избирали секретарем. У нас – Мушкета.

Но мы не ошиблись. Анатолий Мушкет оказался порядочным человеком, никогда не «раздувавшим» никакие персональные дела. И потом, когда он был уже партийным секретарем, старался решать все дела без шума и по справедливости. Это было совсем непросто. Надо было делать так, чтобы и к нему нельзя было придраться и обвинить в плохой воспитательной работе. Потом ему удалось уйти с партийной работы. Он был начальником редакционно-издательского и оформительского отдела.

Эволюция Мушкета – пример того, как коллектив части довольно быстро «перерабатывал» новых людей, поднимал их интеллектуальный уровень, подчинял уже формировавшимся нравственным устоям.

Ваш автор тоже был членом комитета комсомола. И отвечал за культурно – массовую работу (как и тогда, когда был студентом и слушателем академии). Поэтому принимал деятельное участие в организации первого «вечера отдыха», состоявшегося в части. Этот вечер состоялся в клубе Академии имени Фрунзе (не знаю, как она теперь называется). Клуб помещался в отдельном здании на Плющихе. В нем был большой зал, фойе, хорошая сцена, на которой впервые выступила наша самодеятельность.

Организация концерта была моей работой. Надо было найти таланты.

С певцами было просто. Некоторых я уже знал по выступлениям в Академии. Это были басы Лев Голубев и Глеб Смирнов. Лев Голубев пел русские песни (Ноченьку) и романсы (не помню, какие). Он мало обращал внимания на аккомпаниатора и чесал до конца, даже в тех случаях, когда тональности пения и аккомпанемента были разными (как однажды на сцене Академии). Глеб Смирнов напротив, прекрасно слышал все неточности фортепьянного сопровождения и тут же смотрел на аккомпаниатора, окончательно повергая его в смятение. Он пел песни из репертуара Поля Робсона и Ива Монтана. Из Робсона он, в частности пел песню «Мальчик водонос». В аккомпанементе был пассаж, который мне, аккомпаниатору, не очень поддавался. Перед этим пассажем Глеб поворачивал голову и смотрел на меня, чем усугублял ситуацию.

Я нашел и третьего певца, тоже баса, Владимира Битюцкого. Он исполнил тоже русские песни. Одна из них была «Славное море, священный Байкал». Заканчивал эту песню он повышением ноты на октаву. Причем это повышение вышло настолько фальшивым, что вся публика это заметила. Как водится, наградили исполнителя бурными аплодисментами и потом, встречая «Пана Битюцкого» (кличка у него была такая) многие просили снова пропеть финальную ноту песни.

Какие еще были номера, помню плохо. Танцевальных выступлений, кажется, не было. Но зато три гимнастки синхронно выполняли вольные упражнения. Это Тоня Бакутина, Люда Бобракова а третью не помню. Они были в купальниках, так что демонстрация женских ножек была.

Некоторые исполнители приходили сами, очевидно, желая иметь успех. Так одна из девушек, пришедших к нам из техникума, читала стих «Советский рупь». Именно рупь – так она произносила слово «рубль». Девушка эта была маленького росточка, довольно кругленькая, не блистала красотой и была влюблена в Глеба Смирнова, которому постоянно объяснялась в этом. Она проработала в части довольно долго. И на последующих концертах «Рупь» исполнялся постоянно. Он стал уже номером юмористическим. При его объявлении все начинали смеяться. Только Глебу от признаний было не до смеха.

При подготовке вечера мы с Артемом Нечаевым потратили много времени и сил, составляя юмористический конферанс. В те времена в сборных концертах большую часть юмористических номеров исполняли конферансье. Тогда был популярен парный конферанс. Были пары: Миров и Дарский (потом Миров и Новицкий), Тимошенко и Березин (Тарапунька и Штепсель), Рудаков и Нечаев и другие. Наш конферанс предполагался тоже парным. Мы уже почти уговорили выступить в паре со мной Евгения Шкляра. Он, наверное, был бы хорош в этой роли. Но конферанс не состоялся.

Все его номера были, как говорится, «на злобу дня» – построены на событиях, происходивших в части. Всего таких сценок было около десяти. Я их не помню, кроме одной, которая должна была исполняться в конце концерта.

В то время никто из нас не думал о защитах диссертаций – не дозрели. Однако наш заместитель по МТО полковник Абрамов С.А. понимал, что в части с научным направлением ученая степень совсем не лишняя. Поэтому он стал писать кандидатскую диссертацию (по экономическим наукам). Методика составления этой работы была такова: он давал машинистке на перепечатку или листы, на которых были подклеены вырезки из книг по экономике, или просто целые книги, в которых были отметки, что перепечатать.

В нашей сценке один из конферансье, изображавший Абрамова С.А. и сидевший спиной к зрителю, брал книги из стопки, делал вырезки, склеивал их и пел какой – то сочиненный нами текст о том, что надо диссертацию писать. На мотив «Эх раз, еще раз».

Подготовленный нами конферанс мы понесли на просмотр к секретарю парторганизации майору Хохлову В.А. Он внимательно все слушал, посмеивался, пока мы не дошли до последней сценки с этим «Эх раз, еще раз». Эту сценку он вычеркнул. Но, видимо, чтобы не было видно пристрастности, он вычеркнул и предшествующий ей номер конферанса. И так последовательно все остальные, оставив только вступление, не содержащее вообще никакой критики. Его мы вычеркнули сами. Это была первая и последняя попытка создания сатирических номеров в нашей части.

Нельзя сказать, что не было тогда «подковерной» борьбы. Но нас, молодых, это не касалось. Правда, заметили, что часть довольно быстро покинул подполковник Явна, преподававший теорию автоматического регулирования (надо сказать, уже известную нам по солидному курсу в Академии). Видимо, была какая-то интрига, во всяком случае, наши политики интересовались его «моральным обликом». Слесарь - сосед по коммунальной квартире сказал: «Хороший человек Явна, только слишком вежливый». Много лет спустя, я по телевизору видел, тогда уже полковника Явна в строю ветеранов дивизионов первых реактивных минометов «Катюша». Он преподавал в Ростовском Высшем ракетном училище, был доктором технических наук и профессором.

Но весь этот эмбриональный период закончился большой интригой, потрясшей весь еще не совсем созревший организм нашей части. Где – то в высших начальственных недрах родился приказ о назначении командира части. Им был назначен полковник Майский, кажется, ранее работавший в НИИ-3. Но почему-то в этом же приказе были значительные перестановки внутри части. Китов был назначен начальником отдела, вместо того, чтобы остаться заместителем командира по науке. Шлейнинга и Криницкого поменяли местами – Криницкий стал начальником отдела программирования, а Шлейнинг – его заместителем. Криницкий стал очень этим тяготиться, так как пришлось заниматься организационными вопросами. А Шлейнинг вообще был не в своей тарелке, и свои уже наработанные связи с другими организациями вовсе не стремился передавать Криницкому. Самым неприятным для всех было то, что заместитель по МТО, полковник Абрамов С.А. (наш соискатель ученой степени), пользуясь знакомством с Майским по совместной службе, взял большую силу. Дошло до того, что он решал даже, отпускать ли сотрудника на научный семинар или нет.

Ситуация разрешилась довольно скоро. Возможно, повлияло на это письмо в ЦК КПСС, написанное Н.А. Криницким. Об этом письме рассказывал мне сам Николай Андреевич. Оно было написано от руки и содержало просьбу вернуть все обратно. Николай Андреевич принес письмо в экспедицию ЦК, попросил поставить на него гриф «совершенно секретно», что при нем тут же сделали и даже расписались в реестре для передачи документов. Возможно, сотрудников ЦК КПСС подкупило то, что автор письма просил назначить его обратно на меньшую должность. Хотя, если это и повлияло, то в малой степени. Надо сказать, что в аппарате ЦК всегда работали весьма хорошие специалисты, которые, к тому же, могли воспользоваться консультацией любого ученого.

Так или иначе, вскоре приказ был отменен и часть, покидая материнскую утробу, имела другого командира.

Надо поблагодарить Академию за то, что она нас «выносила». Наша работа там особенно памятна программистам, которые в ней проводили большую часть времени. Мы были уже на положении постоянного состава – преподавателей и профессоров. Это давало право обедать в столовой в особом зале, пользоваться опять же преподавательскими читальным залом в библиотеке и хранилищем документов в секретной части. Отличительным признаком постоянного состава были брюки навыпуск. Слушатели и кандидаты на поступление в академию ходили в сапогах и брюках галифе.

Обычно перепуганные кандидаты в звании капитан или даже майор, приветствовали в коридорах академии нас, лейтенантов, сворачивая набок голову и переходя на строевой шаг. За штаны.

 

ПЕРВЫЕ ГОДЫ САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ ЖИЗНИ

Итак мы переехали в наше, только что построенное здание по 1-му Хорошевскому проезду дом 5. Оно стоит и сейчас лицом к скверу, на противоположной стороне которого здание ГУКа (Главного Управления кадров Советской Армии). Теперь к нашему первоначальному зданию приделано множество пристроек. Тогда же все помещения имели определенное назначение. Здание было разделено центральной лестницей на две части. Правая сторона (если смотреть на здание со сквера) принадлежала целиком машине Стрела. Левая сторона состояла из помещений, предназначенных для Интеграла. В ней также помещались кабинеты начальства, секретная часть, машбюро (на втором этаже) и буфет (на первом). Для самих машин отводился верхний (третий) этаж, чтобы не было нагрузки на перекрытия машинных залов от верхних этажей. Полы машинных залов были подняты примерно на метр от нижнего перекрытия. В этом пространстве располагались кабели, соединяющие устройства между собой.

На первом этаже размещались мотор – генераторы, осуществлявшие электропитание. Стрела потребляла 100 киловатт. Так как вся эта энергия уходила в тепло, излучаемое радиолампами, на первом же этаже стояли большущие холодильные машины. Охлаждение производилось по воздуховоду, занимавшему целую комнату.

В центре второго этажа помещался конференц-зал. Совсем небольшой, длинный и узкий. В нем продолжалось чтение лекций. Но теперь уже было не до чтения университетских курсов по математике. Все время приходили группы новых сотрудников. А мы, как «старослужащие» части, едва успевали проводить занятия по основам программирования и системе команд Стрелы.

По поводу программистского образования надо заметить, что в части были организованы курсы для поступавших к нам после школы. После окончания курсов присваивалась квалификация «техник – программист» и выдавалась свидетельство об этом. Эти квалификация и свидетельство были чисто внутренними. Они нигде не были утверждены, но впоследствии оказалось, что имевших это свидетельство с радостью принимали на работу в других вычислительных центрах.

Был также создан задачник. В нем предлагались небольшие задачи, для которых надо было написать как можно более короткие программы. Ответы (как бы «эталонные» решения), были найдены нашими, уже «корифеями» программирования. Один из вновь прибывших, подполковник Владимир Голубев, нашел более короткое решение, чем эталонное. Это стало широко известно и вызвало большое уважение. Надо сказать, что всегда все радовались, когда кто - либо находил новый изящный прием программирования.

Когда поступали офицеры, имевшие большие воинские звания, то для обучения каждого из них назначался уже опытный программист. Так, упомянутого подполковника Голубева обучал Алеша Бухтияров, а майора Владимира Болохова обучал я.

Эта учебная работа была налажена уже во время пребывания в Академии. Но теперь у нас начиналась новая жизнь и с новым начальством.

 

ПРОИЗВОДСТВО

Оно был разделено на две половины. Еще когда только все создавалось, называли инженеров, эксплуатирующих «Стрелу» – монтерами, а программистов – математиками. Понятие кибернетика у нас сначала почти не использовалось. Со временем, чаще по адресу программистов, применяли новый термин, возникший от смешения названий наук кибернетика и математика: «кибениматика».

Я уже говорил, что был отдел эксплуатации «Стрелы», который возглавлял начальник отдела полковник Ващенко И.С., а замом у него был старший лейтенант Нечаев А.Н.

Коллектив отдела был разделен на смены. Помнится, что была одна дневная восьмичасовая смена, которая делала ежедневную профилактику, другие плановые работы, и разрешала конфликты с программистами. В ночное и вечернее время действовала другая смена. Кажется, она длилась 17 или 18 часов, чем обеспечивалось пересечение по времени с дневными сменами. Состав смен был приблизительно постоянным. Одновременно было три (или четыре?) вечерне – ночных и одна дневная смена. Они по скользящему графику сдвигались, так что каждая из смен периодически становилась дневной (профилактической). Раз в год была месячная профилактика, когда машину выключали. Чистили стойки пылесосами, такой немыслимой мощности, что когда одна из девушек (Т.Елисеева) попыталась почистить свое пальто, пылесос «слизал» половину мехового воротника. Были специальные тяжелые молотки с резиновыми наконечниками, которыми колотили по стойкам с целью выявления плохих контактов. После таких процедур машину налаживали, примерно, неделю.

Комплектация смен была одной из трудных задач, решаемых Ващенко и Нечаевым. Мало того, что надо было обеспечить поддержку функционирования всех устройств машины, но надо было еще обеспечить желательность или не желательность совместной работы тех или иных сотрудников (и сотрудниц). Дело было молодое. Большинство офицеров были холостыми, а девушки незамужними, так что возникали симпатии. А потом и супружеские пары, с честью выдержавшие все испытания: Зоя Зорина и Геннадий Овсянников, Тамара Елисеева и Юрий Уваров, Светлана Синюта и Владимир Давыдов, Тамара и Владимир Мартюк.

Поначалу начальниками смен были, как помнится: Игорь Данильченко, Борис Трифонов, Александр Сухов, Николай Яковлев. Это были, как правило, специалисты по устройству управления. Они играли главную роль в процессе устранения неисправностей. Каждый из них имел свой почерк. Некоторые сначала анализировали функциональные схемы, другие последовательно меняли подозрительные ячейки, третьи почти молниеносно в уме анализировали ситуацию. Николай Яковлев кроме устройства управления еще был направленцем по НСПК – накопителю стандартных программ и констант. А управление осваивал «на ходу».

Я имел честь работать в составе смен, так как был прикомандирован к отделу эксплуатации для усовершенствования системы тестового контроля. Почему это было нужно?

Система тестового контроля поставлялась вместе с машиной и была основным средством, по которому определялось, имеются ли в машине неисправности, как в процессе эксплуатации, так и на Государственных испытаниях. С одной стороны, надо было обеспечить устранение большинства неисправностей, а с другой – при сильной системе тестов труднее пройти Госиспытания. Так что в заводской системе тестов не было проверок на трудные режимы работы. Поэтому задачи Изготовителя, на которых не было тяжелых режимов, обычно выполнялись правильно. Эти режимы могли возникать на задачах Заказчика. Заводские же тесты показывали, что машина исправна и ситуация разрешалась в пользу Изготовителя.

Но в процессе реальной эксплуатации трудные режимы возникали постоянно и требовали больших затрат времени на поиск тех слабых элементов, которые не выдерживали конкретных кодовых комбинаций. Желательно было найти эти «тяжелые коды» и включить их в систему тестов, для того, чтобы узкие места в схемах машины постоянно профилактировались. Усовершенствованием систем тестов на машинах «Стрела» занимались и в других организациях. На «Стреле-1» это делал один из лучших программистов первого поколения в СССР Всеволод Штаркман, на «Стреле-2» - Федосеев (имя его не помню). Мы обменивались идеями и готовыми программами. Мне потом попались известия бюро по рационализации СКБ «Алмаз», где за некоторые мои программы Федосеев получил вознаграждение (конечно, крошечное – как всегда по тем временам).

Определение тяжелых режимов делалось, конечно, совместно с инженерами («монтерами»), которые знали физику процессов, происходивших в устройствах. Нам, в частности, удалось найти довольно трудные режимы для сложения, благодаря чему арифметическое устройство пришлось вернуть из комплексной наладки в автономную для устранения «затяжек» внутренних сигналов. Это происходило, когда одно из слагаемых было отрицательным нулем. Такой нуль не мог возникнуть при решении задач, так что «предельный» по тяжести режим не мог возникнуть при реальной эксплуатации, но близкие к нему возникали. Но если устройство было налажено по предельному режиму, то и на всех других работало правильно.

Низкой надежностью на «Стреле» обладали запоминающие устройства. Причиной этого было фактическое отсутствие дискретности в принципе их действия. Оперативное запоминающее устройство было сделано на электронно – лучевых трубках. В торце трубки была мишень, на которой в «сотовом» порядке было размещено 2048 точек. Это был один разряд всех ячеек запоминающего устройства. Таких трубок было 45 (в ячейке было 43 разряда + 2 резервных). В каждой из точек накапливался заряд, если в этом разряде этой ячейки была единица, и не накапливался, если был нуль. Величина точки определялась точностью фокусировки луча электронной трубки. В этой фокусировке как раз и было отсутствие дискретности – она довольно быстро уходила из нужных пределов. Приходилось «вгонять» ее обратно в том разряде, где это случилось. Трудность была в том, что фокусировка должна была быть равномерной и для центральных и для периферийных точек трубки. И более того, должна была выдерживать тяжелые динамические режимы работы памяти. В этих режимах было «забрызгивание» центральной точки, не имеющей заряда, со стороны окружающей ее точек с зарядами. А также «растекание» точки с зарядом при массовых обращениях к окружающим точкам без заряда. Эти режимы назывались «долбление» и «щекотание» и реализовывались при записи специальных кодов в память.

Подобная картина была и на магнитной ленте. Там были усилители, которые если слишком хорошо усиливали нули, то могли плохо усиливать единицы. И наоборот. Поэтому были либо ложные нули, либо ложные единицы в каком либо из разрядов. Удалось и для этого устройства подобрать такой код, который в каждом из разрядов устраивал «скачку» нулей и единиц, не дававшую какой- либо выраженной периодичности. Довольно скоро было обнаружено, что этот код был «предельным» - если удавалось наладить более – менее устойчивую работу на тесте с этим кодом, то на задачах контроль не фиксировал ошибок.

Другими словами – эти устройства работали не с потенциальными ямами, а с потенциальными буграми. Отсутствие в памяти устойчивых состояний требовало постоянных регулировок. И инженеры выбегали из за своих стоек, смотрели на пульте, каковы результаты регулировки и убегали обратно, пока не добивались желаемого.

Так что улучшенная система тестов повышала надежность работы машины и увеличивала долю полезного времени при ее эксплуатации.

Но в нашем коллективе система тестов должна была еще помочь решить весьма амбициозную задачу: существенно увеличить производительность машины.

Здесь уместно немного сказать о структуре и конструкции машины «Стрела». Она была построена на электронных лампах (даже еще не пальчиковой серии, а предшествующей ей), занимала зал площадью 500 квадратных метров, потребляла 100 киловатт электроэнергии (столько же еще на охлаждение), имела три стойки, внутри которых можно было ходить. В машинном зале (на 3-м этаже) была большая дверь во двор, за которой не было никакого балкона, но зато сверху был установлен кран – балка. С его помощью подняли с грузовиков стойки машины, привезенные с завода, и через дверь они попали в зал. Имелся и другой зал с устройствами подготовки перфокарт и распечатки результатов, которые в машинном зале выдавались на перфокарты. Печать работала с таким грохотом, что обслуживающему персоналу выдавалось спецмолоко за вредность. Сначала можно было печатать только десятичные числа, а если надо было прочитать программу, выданную на перфокарты, то это делалось вручную с помощью «читалки» –специально предварительно раскрашенной перфокарты. Один человек читает, а другой записывает.

Однако структура и логические принципы построения машины «Стрела» содержали проектные решения, которые потом получили свое развитие в весьма современных процессорах.

В ней, в частности, был реализован программно-аппаратный принцип прерывания программ. Основная программа прерывалась (как бы замирала), управление переходило к вспомогательной программе и после ее выполнения возвращалось основной программе. Эти вспомогательные программы реализовывали «зашитые» в НСПК (накопителе стандартных программ и констант) процедуры, по которым вычислялись некоторые функции: 1/x (заменявшую деление), Sin x, Tg x, Arctg x, log x,… Также были зашиты вспомогательные процедуры перевода чисел из двоичной в двоично-десятичную форму и обратно. Некоторые процедуры разрабатывались нами – в частности, представление восьмеричных команд в двух строках (чтобы можно было печатать программы на десятичном печатающем устройстве) и контроль правильности работы одного из самых малонадежных устройств – магнитной ленты.

Еще одно из достоинств логики машины «Стрела» – исключительная простота и прозрачность системы команд, благодаря чему можно было довольно успешно программировать в машинных кодах. В принципе, структуру команд «Стрелы» можно было бы использовать для построения некоторого простого Автокода, не более сложного, чем Бейсик, но позволяющего программировать на еще более низком уровне.

В системе команд были, так называемые «групповые операции». Аналоги этих операций (но с меньшими возможностями) имеются во всех процессорах Intel, начиная с i086 до последних моделей Pentium.

О других достоинствах машины с точки зрения написания программ я скажу дальше, а пока о явном конструктивном недостатке – постоянном времени (500 микросекунд), отведенного для работы любой из команд, независимо от того, сколько реально требуется времени для формирования ее результата. Было принято называть такие машины синхронными – с постоянной величиной машинного такта. Наши инженеры решили сделать машину асинхронной - ввести переменный такт. Причем сделать это «на ходу» – не останавливая производственный процесс отладки и решения задач. Для каждого из устройств, участвующих в выполнении каждой из операций, производилось измерение реальной длительности ее времени выполнения. Измерения делали «монтеры» на осциллографах. А в качестве исходных данных использовались те, которые вызывают тяжелые режимы работы. Когда были определены реальные длительности выполнения всех команд, подключили к дешифратору специальную схему. Она выдавала импульс записи результата (конец такта) в зависимости от кода операции.

Введение переменного такта не изменило время выполнения длинных операций – это группа операций: сложение, вычитание, вычитание модулей и умножение. Зато все остальные операции стали выполняться быстрее. Поэтому среднее время выполнения программ сократилось вдвое, то есть среднее количество выполняемых в секунду операций сделалось 4000 вместо 2000.

Это достижение отдела эксплуатации «Стрелы» было отмечено как рационализаторское предложение и было такое финансовое награждение, что мы смогли провести целый вечер в ресторане Советский. Наш праздник, верно, был омрачен тем, что обслуживавший официант попытался нас обсчитать (аж на 25 рублей !). Но он, бедняга, не знал, с кем имел дело. Борис Трифонов умел великолепно считать в уме и на всяком нашем застолье абсолютно точно прикидывал его цену.

Так что за нашим столом довольно быстро оказался заместитель директора ресторана по политчасти (оказывается, была такая должность!). Он просидел с нами довольно долго, жаловался на проблему кадров и вообще на трудности в работе. На подобострастие старых официантов (некоторые работали там еще со времен «Яра») и на наглость молодых, особенно образованных. Наш официант ушел на эту работу со второго курса института. Его отец был полковником.

На этом «банкете» я был и как член коллектива, но и как гость. Так как моя часть вознаграждения за рационализаторское предложение было совсем небольшой, было решено освободить меня от платы за ресторан.

Для нас оркестр ресторана сыграл несколько произведений. В нем на ударных инструментах играл Федор Жуков – сын моей квартирной хозяйки и мой приятель. Тогда в этом ресторане был большой джаз-оркестр. Настоящий биг бэнд. Он состоял из профессиональных музыкантов, окончивших, или учившихся в консерватории. Федя тогда учился в институте им. Гнесиных. Руководил оркестром пианист. Жестко и требовательно. Оркестр имел более двухсот репертуарных произведений. И каждый вечер играл «с листа» несколько вещей. «Заказы» от посетителей строго регламентировались. Можно было для знакомых и вообще для приличных людей. Об уровне оркестра говорит тот факт, что он нередко аккомпанировал заезжим знаменитостям при их гастролях по Союзу, в частности, певцу Марио Ланци.

Интересно посмотреть с теперешней точки зрения на тот экономический эффект, который дало введение переменного такта на машине. Фактически мы сделали еще одну машину.

Не знаю, как правильно подсчитать выигрыш, но если прикинуть хотя бы затраты на заработную плату всего персонала, то получится, что в месяц люди получали около 150·200=30 000 рублей (150 рублей – средняя заработная плата, 200 – количество сотрудников, из них 150 программистов и 50 – обслуживание). Стало быть, за пять лет, в течение которых работала машина с вдвое большей скоростью, чем вначале, на заработную плату только ушло 60·30 000 = 1 800 000 рублей.

Тогда официальный курс был 1$ = 0,9 рубля, стало быть, доход был ≈ 2 миллиона $. Если же принять явно заниженный курс 1$ = 4 рубля, по которому меняли нашим людям за рубежом, то и тогда доход был ≈ 0,5 миллиона $.

Не удержусь от того, чтобы оценить мой личный вклад в доход государства от повышения величины полезного времени работы машины, возникшего от улучшения тестов и диагностики. Пусть за счет тестов полезное время увеличилось на 3%. Тогда доход ≈ 50 000$. Но, так как эти тесты использовались не менее, чем на пяти машинах, то и доход 0,25 миллиона $.

Мне очень повезло с прикомандированием к отделу эксплуатации «Стрелы». Я получил опыт по созданию средств программного контроля для ЭВМ и через некоторое время мне было поручено повторить это для одной машин, разрабатываемой в части. О ней я скажу ниже, здесь только упомяну только о том, что ее структура весьма отличалась от «Стрелы», что существенно расширило мои знания в области построения средств тестового контроля и диагностики.

Вообще, надо сказать, что тогда мы во всем либо просто были первыми, либо уж точно в первых рядах. Ведь программистов тогда во всем мире было не больше 10÷20 тысяч человек. В СССР их было около двух тысяч. Было восемь «Стрел», два «БЭСМ-а», М-2, М-3. Если на каждую из машин приходилось по 150 программистов, то всего было 1800 человек. Были еще единицы, работавшие в организациях, не имевших собственных машин. В США тогда было больше ЭВМ. Допустим, в пять раз. Тогда в США 10 тысяч программистов. В некоторых странах тоже стали появляться. Так что никак не больше 20 тысяч человек.

А тех, которые пишут тесты, вообще можно было пересчитать по пальцам. Но мне повезло вдвойне, так как на меня оказывали огромное влияние настоящие математики А.А. Ляпунов и Н.А. Криницкий, стремившиеся создать общий подход и методику во всех тех областях, где они работали. После разработки двух систем тестов и изучения других возможных подходов, мне удалось найти некоторые общие критерии качества систем программного контроля и диагноза. А также набор «типовых структур» тестов для разных типов вычислительных машин. Мной был сделан доклад на семинаре, которым руководил А.А. Ляпунов. Доклад понравился участникам семинара. Постоянный участник всех известных мне научных семинаров М. Г. Гаазе – Раппопорт весьма лестно отозвался о докладе, даже предложил себя в качестве официального оппонента, когда я буду защищаться. (Модест Георгиевич уже в 1954 году был полковником в НИИ-5 ПВО, вскоре ушел в запас, занимался кибернетикой, написал хорошую книгу «Алгоритмы и живые организмы», имел тогда степень кандидата технических наук).

Отсюда и начался мой путь в науке.

Работа в качестве «программиста при машине» требовала знания логических принципов построения машины. Поэтому я предпринял работу по выяснению скрытых возможностей машины и ее системы команд. Были найдены некоторые выгодные приемы, которые стали использовать многие программисты. Вследствие такого проникновения вглубь машинной логики меня стали называть: «Лучший инженер среди математиков и лучший математик среди инженеров», не говоря о моем положении как математика среди математиков и инженера среди инженеров.

Иногда проникновение в логику было с такой степенью детализации, которая никому больше не была нужна. Только мне, так как я делал некоторые стандартные программы, зашиваемые в устройство НСПК (накопитель стандартных программ и констант). Таких программ было две. Первую из них я упоминал ранее – она преобразовывала восьмеричные записи команд в десятично-двоичные числа. Здесь хочу сказать лишь о том, что создание этой программы может быть иллюстрацией программирования того времени. Нередко этот процесс можно было сравнить с работой ювелира.

Эта программа должна была содержать не более 16 команд. В противном случае она занимала еще одну секцию НСПК и уменьшала число возможных подпрограмм еще на единицу. Поэтому из каждой команды «выжимались» все возможности. Я писал эту программу больше месяца. Мне еще помогала добровольная помощница Мила Войтишек, выпускница мехмата МГУ, которую увлекла эта задача. Мила немного работала у нас, потом уехала в Новосибирский Академгородок, где живет до сих пор. Дай Бог ей здоровья.

Программа все же была сделана. Ее очень не любили мои друзья «монтеры», так как создавались тяжелые режимы и машина работала неустойчиво. Вскоре надобность в ней отпала, так как появилось устройство печати команд.

Другая подпрограмма осуществляла контроль магнитной ленты. Я говорил, что устройство было мало надежным. Но его было необходимо использовать, так как оперативная память была очень мала ≈11Кбайт. Емкость каждого из устройств магнитной ленты была существенно больше - порядка 250 Кбайт. Таких устройств было три. Заметим, что их суммарная емкость меньше, чем у 3,5 дюймовой дискеты.

Для того, чтобы быть уверенным в правильности работы магнитной ленты, все записываемое в ее зону суммировалось и вместе с суммой писалось в зону. Чтобы проверить правильность того, что записалось, производилось «фиктивное считывание» – чтение с суммированием в одной ячейке без записи в память (чтобы не испортить материал, если запись-чтение прошли неверно). Если сумма оказывалась верной, то считалось, что и запись прошла верно. Иначе – делались повторы (возможно с регулировкой усилителей), пока запись не происходила верно. При чтении считанный материал суммировался и при совпадении с суммой, найденной при записи, считалось, что он верен. Иначе – те же повторы. Все эти повторы делались вручную – с пульта.

Чтобы избавить программистов от включения этого алгоритма в свои программы, было решено зашить его в виде подпрограммы. Но для того, чтобы это сделать, пришлось очень детально разобраться с логикой устройства НСПК (накопитель стандартных программ и констант). Результат оказался неожиданным для программистов, работавших с этим устройством на других машинах «Стрела». Когда на одном из совещаний «ассоциации» пользователей «Стрел» я доложил, что эта, нами написанная подпрограмма, использует пять ячеек оперативной памяти, некоторые возмутились, говоря, что это невозможно. Она не может занимать менее двенадцати ячеек памяти. Пришлось их отослать к выходящему в свет Сборнику научных трудов №30, во втором томе которого была описана эта программа.

Видите, какие страсти кипели вокруг каких-то семи ячеек, которые я подарил программистам, разрешив ими пользоваться в любых программах.

Все работы с накопителем стандартных программ и констант не могли были быть сделаны, если бы не помощь и постоянные консультации главного специалиста по устройству Николая Яковлева.

Кроме повышения быстродействия отдел вводил и другие усовершенствования.

Контрольное суммирование применялось не только при работе с магнитными лентами, но и для проверки правильности работы центрального процессора, точнее, для исключения последствий случайных сбоев, нередко возникавших при работе машин первых поколений. Программист разбивал решение своей задачи на участки, подвергавшиеся контролю двойным счетом. После первого просчета производилось суммирование результатов, восстанавливались исходные данные участка, производился счет участка вторично, результаты также суммировались. Если суммы, найденные при первом и втором просчетах, совпадали между собой, то был переход к следующему участку. В противном случае выполнялся третий просчет. Если какие либо две суммы из трех совпадали, то был переход дальше, иначе – приглашали «монтеров» чинить машину. Но и само суммирование могло вызывать сбои. Сумма накапливалась в одной ячейке оперативной памяти. Она многократно «долбилась», что вызывало «забрызгивание» соседних ячеек. Решили сделать специальную триггерную ячейку для накапливания сумм. Это делалось под руководством Геннадия Овсянникова, который командовал магнитной лентой – в интересах его устройства выполнялось большинство суммирований.

Иногда удавалось решать задачи без двойного счета. Мне известны два примера. Первый – Володя Битюцкий (тот, который не сделал ни одной ошибки в своих программах) довольно долго рассчитывал таблицы стрельбы ствольной артиллерии. Результаты соседних просчетов (при малом изменении угла возвышения в исходных данных) немного и закономерно отличались между собой. Володя рисовал графики результатов своих расчетов. «Гладкость» свидетельствовала о правильности расчетов. Варианты, дававшие «выбросы», пересчитывались. Этим исключались последствия сбоев.

Второй пример. При численном интегрировании уравнений движения спутника сумма кинетической и потенциальной энергий должна быть постоянной. Это без учета сопротивления воздуха. Даже с учетом сопротивления, изменения этой суммы на соседних шагах интегрирования должны быть не более некоторой небольшой величины. Если же изменение большее, то пересчитывался шаг интегрирования. Контроль этот был весьма эффективным.

Одним из существенных конструктивных недостатков машины «Стрела», как и всех других машин первого поколения, было отсутствие возможности вводить и выводить символы алфавитов. Это объяснялось тем, что машины конструировались для вычислений, но не для обработки текстов. Однако почти сразу возникла необходимость в такой обработке для автоматизации программирования, для создания моделей управления объектами, для разработки информационных систем. Из устройств, работающих с символами алфавитов, промышленность выпускала тогда только лишь телеграфные аппараты. Поэтому у нас в отделе эксплуатации к машине был присоединен телеграфный аппарат.

Я написал интерфейс для телеграфного аппарата (интерфейс – удобное слово, ранее нами не применявшееся). Поскольку тогда мы все старались писать самые короткие программы, чтобы экономить память, то и эта программа была довольно «закрученной». Она самоперерабатывалась в соответствии с «регистрами» работы телеграфного аппарата. Потом эта программа попала к Руфине Наумовой для ее сопровождения. Руфа долго ее разбирала, в конце концов сказала: «Эта программа не может работать, но тем не менее работает правильно». Пожалуй, точнее сказать, что я написал тогда драйвер для телеграфного аппарата. Так что машина могла выходить в телеграфный канал связи

Вообще то «Стрелы» были вскорости снабжены устройствами, обеспечивающими связь с удаленными объектами. Когда производились запуски баллистических ракет, спутников, первых кораблей с космонавтами на борту, на всех «Стрелах» снимались все задачи, и машины в параллель интегрировали уравнения движения этих объектов. Это делалось для надежности. Какие- либо из машин за время полета выходили из строя, остальные считали. В соседних с машинными залами комнатах установили секретную аппаратуру связи, видимо с полигоном, и устройства перевода информации на перфокарты, которые вводились в машины.

Когда 4 сентября 1957 года был запущен первый спутник, я из Сочи (был в отпуске) позвонил в машинный зал. Трубку взял Володя Совцов. Я поздравил его. Он спросил – с чем поздравляю. Когда узнал, что со спутником, послал меня подальше: «Иди ты …., у меня тут неисправность».

Наша организация была закрытой, но эти расчеты выполнялись и на несекретных «Стрелах» – в ВЦ АН СССР и в МГУ. Николай Макарьевич Нагорный из ВЦ АН СССР, не работавший с секретностью, заметил, что после того, как у здания ВЦ появляется один и тот же военный ГАЗ-ик, через три – четыре часа машинный зал закроют, и вся несекретная работа на машине остановится. Когда приезжал этот автомобиль, Нагорный шел к М. Курочкину, о котором знали, что он ведет космические расчеты (но делали вид, что не знают), и наивно интересовался –«А что, сегодня ожидается какое – то событие?». Тот, конечно, отвечал, что ему ничего не известно. А если к вечеру было «Важное сообщение», Нагорный говорил Курочкину – «Вот видите, все – таки было».

Нагорный – доктор физико-математических наук, профессор, работает в ВЦ АН СССР, вероятно лет пятьдесят. Он старший научный сотрудник и говорит, что попросит написать эпитафию: «Здесь лежит старший научный сотрудник Нагорный Н.М.».

На собрании, посвященном моему уходу в запас, в одном из адресов было сказано: «Он прошел большой путь от научного сотрудника до старшего научного сотрудника». И действительно, при моем назначении в часть, в штате не было должностей «младший научный сотрудник», а были просто «научные сотрудники». А в конце службы меня довольно-таки насильно назначили на должность старшего научного сотрудника 1-го управления с вилочным званием «подполковник – полковник» для того, чтобы не дать возможности уйти в запас со звания «подполковник» в 45 лет.

Так что наша «Стрела» постепенно обрастала дополнительными устройствами. Она получила «голос» благодаря тому, что в пульт поместили динамик, на который подавался импульс при выполнении некоторой команды. Так как использование команд зависело от характера программы, каждая из задач имела индивидуальный «голос». При ночных решениях было значительно легче контролировать работу машины. Когда задача решалась правильно, периодически повторялась одна и та же «мелодия».

На этот же динамик выдавались и первые речевые сообщения, когда группа Фролова Г.Д. начала заниматься синтезом речи на ЭВМ. Об этом я расскажу в свое время подробно.

Наш машинный зал был настолько велик, что в нем были выгорожены комнаты, где велись научные работы силами отдела эксплуатации «Стрелы». В одной из них была установлена новейшая американская электронно-лучевая трубка «Характрон». В трубке была матрица с отверстиями, проходя через которые луч приобретал форму этих отверстий. Так что на экране появлялись самолетики, танки, другие военные знаки, буквы и цифры. Если на трубку накладывалась прозрачная карта, то можно было отобразить боевую обстановку. По слухам, эта трубка стоила не мерянные деньги, так как входила в перечень товаров, категорически запрещенных для продажи в СССР, и была куплена через длинную цепочку стран. Последней в цепи была, кажется, Финляндия.

В одной из этих выгородок велись исследования по созданию емкостных запоминающих устройств большой емкости на металлизированных перфокартах. Такую оригинальную идею высказал Л.И. Гутенмахер, но разработать устройство не удалось, так как в зависимости от запоминаемых кодов менялась величина «паразитных емкостей», которые могли генерировать сигнал помехи, соизмеримый с полезным сигналом. Эти работы вел Евгений Шкляр. Когда стало ясно, что нельзя создать устройство, были проблемы по списанию оборудования и немыслимого количества экспериментальных металлизированных перфокарт (на несколько миллионов рублей).

Евгений Шкляр был в то время начальником смены. Он был хозяйственным украинцем и в его столе в полном комплекте было все оборудование, нужное для ремонта машины (отвертки, ключи для всех типов ячеек, и другое). Стол запирался на особенные секретные замки. Вскоре возникло соревнование. Все смены, между Шкляровскими, считали своей задачей вскрыть все замки, передавая проделанную работу друг другу. Шкляр же большую часть смены посвящал установке новых секретных замков.

Евгений (я его звал - Гений) Шкляр необыкновенно много ел. И очень радовался, когда увлекал в это дело других. Одно время мы ходили обедать вместе с ним в столовую в районе СКБ-245 на Красносельской. За короткое время все сильно отяжелели. Женя начинал обед с того, что съедал в качестве легкой закуски пять двухсотграммовых баночек простокваши. Такую баночку у нас стали называть «микрошкляр». Один шкляр, это как фарада – емкость, примерно, земного шара. Когда - то холостые тогда лейтенанты собрались в компании у девушек в общежитии. Организатором был Борис Трифонов. Он потом очень огорчался, что взял с собой Шкляра. Женя пришел, поставил на колени таз с винегретом, съел его и ушел.

Женя обладал незаурядной физической силой. На каком – то из лыжных соревнований полковник Шлейнинг (тоже не самый слабый человек), захотел побороться со Шкляром. Когда Женя легко закинул полковника в отдаленные кусты, тот довольно долго и совсем обескураженно выбирался оттуда. Еще Шкляр имел очень крепкую голову. Я, когда полемизировал с инженерами о месте неисправности, имел последний аргумент – своей головой бил по голове оппонента. Все сразу соглашались, кроме Шкляра. Мы «тяпались» головами довольно долго. Прекращали уж при полном гудении внутри.

Одной из оригинальных работ была переделка лентопротяжных механизмов, предпринятая замечательным механиком, мастером золотые руки Владимиром Гурляндом. Он имел настоящую инженерную хватку и фантазию, несравненно работал на всех металлорежущих станках. Надо было иметь смелость и ему и начальству, чтобы взяться за переделку огромных лентопротяжных механизмов. Сама лента тоже была «всем лентам лента» – имела ширину 12 сантиметров. Перекручивалась с одной огромной катушки на другую, но при этом нередко рвалась и давала сбои из за неравномерного движения и неплотного прилегания к головкам. Гурлянд создал куда более легкую конструкцию, установленную еще и на пружинящих подвесках. Так что консерваторы с завода и с других машин удивлялись, что работает, и хорошо работает. Гурлянд – всегда приветливый, веселый и гостеприимный человек. У него в доме побывало множество людей.
            Володя Гурлянд учился заочно в институте. Я однажды в его присутствии рассказывал о своей учебе в институте, в частности, о том, что первым изучаемым предметом, с которого началось мое превращение из хвостиста в добропорядочного студента было «Сопротивление материалов». (Причиной этого было то, что курс читал доцент Кушелев, зять Анны Ивановны - соседки т. Маруси, и мне было бы стыдно провалиться на экзамене). Так что тогда я был «корифеем» по Сопромату.

У Володи же предстоял экзамен по этому предмету, и он пригласил меня к себе в качестве консультанта. Я сдуру согласился. Когда дома у Володи мы попытались вместе поработать, выяснилось, что я ничегошеньки не помню и консультант из меня не получился. Это, правда, не помешало нам хорошо поужинать и выпить. Потом, кажется, в роли консультанта выступил Гена Овсянников, который хоть и не хвастался своими прежними успехами в Сопромате, но предмет помнил.

Самой результативной научной работой была разработка датчика случайных чисел. Так как честь его создания принадлежит Игорю Данильченко, то я перейду сразу к рассказу о нем – одной из самых значительных фигур нашей части.

Игорь Данильченко. (Потом он стал Игорем Антоновичем, генералом, доктором технических наук, профессором, вероятно, академиком каких-либо новых академий, был директором института автоматизации Оборонной промышленности, сейчас уже дважды прадедушка).

На одном из регулярных «дисциплинарных» совещаний в актовом зале Академии, заместитель начальника факультета «по строевой» полковник Предко докладывал об одном из чрезвычайных происшествий со слушателем спецнабора. Слушатель, будучи в отпуске в Киеве, защищал свою девушку от хулиганов и получил 28 ножевых ран. Этот слушатель и был Игорь Данильченко, а девушка – его будущая жена Люся. Он учился на третьем спецнаборе, следующем после нашего.

Судьбе было угодно, что когда Игорь приехал в нашу часть из отпуска после окончания курса, меня попросили устроить его на ночлег. Я снимал комнату недалеко от Артакадемии, где тогда еще размещалась часть. И мы пошли ночевать ко мне. Игорь уже что то знал из прессы о вычислительных машинах и о, якобы, их безграничных возможностях. Он задавал мне множество вопросов. На большинство из них я, понятно, ответить не мог, хотя держался с некоторым апломбом. Как же, я ведь уже несколько месяцев работал в Вычислительном центре!

В течение небольшого времени Игорь занял одно из лидирующих мест в отделе. Я говорил, что он был начальником смены и не раз я видел, как он искал неисправности. Голова его работала чрезвычайно быстро. Думая, он не терпел советов, и «отбивал» их шутками или довольно- таки язвительными замечаниями. Вообще, он, я бы сказал, стремился к единоличному лидерству. Но и мог быть таким лидером. Игорь обладал исключительной находчивостью, ответственные и сложные положения только обостряли это его качество. Он мог взять на себя удар со стороны высочайшего начальства, понимая, что никто из присутствующих не сможет найти выход. Об одном из таких случаев расскажу в разделе «Маршалы и ЭВМ»

Данильченко играл одну из главных ролей во всех значительных работах отдела – введение переменного такта, подключение телеграфного аппарата и в других. Но, безусловно, одним из главных, а может быть и самым главным его достижением, была разработка датчика случайных чисел.

В то время очень был нужен аппаратный датчик случайный чисел. Сейчас случайное число можно достаточно быстро получить путем выполнения некоторой последовательности операций. Но при том весьма малом быстродействии, которое имела «Стрела» – 2000 операций в секунду, такое получение случайных чисел было не приемлемым, так как требовало всей производительности. А на решение статистических задач не было уже времени. Надо было, чтобы случайное число вырабатывалось за время одного такта. За секунду 2000 раз (или 4000, как у нас при переменном такте). И, в принципе, такая возможность была. Тогда в радиолокации и радиотехнике использовались газонаполненные электронные лампы тиратроны, из которых можно было извлечь «белый шум» – равномерно распределенные случайные сигналы.

В США и в Японии велись разработки датчиков на тиратронах, но хорошего результата не было. Обычная схема была такой: на выходе тиратрона сигналы с некоторыми параметрами принимались за нуль и за единицу. Например, 0,1 ÷ 0,19 вольта = 0, а 0,2 ÷ 0,29 вольта = 1 (на самом деле может быть совсем другие значения, но для нас важна идея). Эти сигналы поступали на схемы усиления и, в конечном счете, на триггер, который оказывался в положении 0, или 1. Так формировалось значение одного разряда случайного числа. Если распределение равномерное, то из 100 испытаний в половине случаев должны были возникать нули, а в половине – единицы. Однако, это не получалось.

Дело в том, что усиление нулей и единиц происходило по разному, как за счет нелинейности характеристик приборов, так и за счет «ухода» параметров с течением времени. Так что оказывалось на выходе, например, 60 нулей и 40 единиц. Стремились улучшить цепи усиления, применяли высокоточные приборы, однако, все равно с течением времени равномерность нарушалась.

Игорь мне рассказывал, что он долго шел этим же путем и мучился, пока ему не пришла в голову мысль считать на выходе половину единиц нулями, а половину нулей единицами. Легко видеть, что распределение становится равномерным (60/2 + 40/2 = 50 нулей и 40/2 + 60/2 = 50 единиц). Но возникает вопрос – как это делать, чтобы соблюсти всякие тонкие статистические законы. Оказывается, что если для «переворота» точки зрения на нули и на единицы также использовать шум тиратрона, то можно получить равномерный закон с любой наперед заданной точностью. Игорь получил свидетельство на изобретение, и после него стали датчики случайных чисел делать на весьма примитивных железках. Это было большим достижением.

Можно сказать, что благодаря Игорю Данильченко получил практическое развитие метод статистических испытаний (метод Монте – Карло). Известно, что именно этот метод был основой главных научных достижений Н.П. Бусленко и его школы. Говорили, что Н.П. Бусленко был руководителем дипломной работы у Данильченко в Академии. Тогда Игорь сполна отблагодарил своего учителя. Хотя я думаю, что это легенда, так как у слушателей спецнабора был Госэкзамен, а диплома не было – некогда, надо было укомплектовывать ракетные войска. Но, так или иначе, Игорь Данильченко создал условия, чтобы метод статистических испытаний мог состояться, то есть была открыта дорога целому научному направлению.

На датчике Игорь защитил кандидатскую диссертацию, по моему, самым первым из всех наших инженеров, да и, возможно, из всех работников части, не имевших степени до прихода к нам. Мне неизвестно, программировал ли Игорь Данильченко что-либо для своей диссертации (по работе это ему не было нужно). Если нет, то очень жаль. По моему глубокому убеждению, занятие практическим (а не только учебным) программированием является весьма полезным условием для полного научного образования.

Во первых, всякая мечта становится алгоритмом. (А настоящий ученый всегда мечтатель). Во вторых, обязательно становятся четко определенными все ограничения. В третьих – в рамках принятых ограничений не остается мелочей, которые можно отложить «на потом». Вообще – воспитывается «алгоритмический стиль мышления». Но это отступление. Вернемся к Данильченко.

Игорь принял весьма активное участие в качестве автора при издании энциклопедии «Автоматизация производства и промышленная электроника» под редакцией академиков А.И. Берга и В. Трапезникова. Самая первая статья энциклопедии «Авост» и многие другие были написаны Игорем. Авторство в энциклопедии хорошая школа – должно быть исключительно мало слов, но много содержания. И это, и работа Игоря во многих редакциях научных сборников сделало его опытным автором и редактором.

После возврата к нам в часть Н.П. Бусленко уже в качестве командира, Игорь был назначен на должность начальника управления. Он, имел лишь звание майора и это было в некотором смысле «революционным» назначением (подобным тому, как раньше Китов А.И. назначил старшего лейтенанта Исаева В.П. начальником лаборатории – об этом скажу позже). Это, конечно, было правильным решением.

Однако Н.П. Бусленко, командовал частью не долго. И Игорь ушел. На высокую должность – директора института автоматизации Министерства Оборонной промышленности.

Тут уместно сказать о политике КПСС в области автоматизации. Еще при Хрущеве Н.С. видные ученые СССР «пробивали» дорогу автоматизированным системам как для технологического, так и для организационного управления. В этом деле заметную роль играли многие Академические ученые, и среди них директор Киевского (а фактически всесоюзного) Института Кибернетики академик Глушков В.М. Ученые добились своего. Были приняты решения о создании целой сети научно-исследовательских и производственных организаций, охватывающих все стороны народного хозяйства, которые должны были обеспечить их автоматизацию. Решение-то было правильное, но поспешное. Страна было еще не готова.

Одних только директоров институтов потребовались десятки, если не сотни. А у них должны были быть и замы (и по науке!). Поэтому в область автоматизации хлынула вся пена. Всякий, достаточно ловкий человек мог устроиться либо директором, либо, уж, замом. Но кто-то должен был и дело делать. А это дело стали делать рядовые программисты, как Бог на душу положит. То есть настало время «ползучего эмпиризма» без сколько-нибудь серьезного научного обоснования, без использования уже сделанного в смежных отраслях и с отношением к научным исследованиям как к чудачеству отдельных ученых. А в начальственных сферах вместо руководства исследованиями расцвели интриги, координирующие советы, методические совещания и так далее и тому подобное.

Так что, с моей точки зрения, Игорь Данильченко попал в не лучшее общество. Надо сказать, что его институт, кажется, сделал очень серьезные работы по управлению технологическими процессами. В частности, для электролитического производства. Но для организационного управления ничего особо заметного никем сделано не было. Это относится ко всем институтам автоматизации отраслей. Кое – какие из них имели свои специфические задачи, дававшие экономический эффект. В судпроме, например, большую экономию можно было получить, удачно разместив заказы по верфям, в электронпроме важнейшей задачей было обеспечение заводов комплектующими изделиями. Но это были частные отраслевые проблемы, а сколько-нибудь ценных общих решений не было найдено.

Среди своих коллег – директоров институтов автоматизации оборонной девятки Игорь всегда занимал одно из ведущих мест. Он быстро стал доктором наук, получил звание генерала. Девятка, это: Минавиапром, Минсудпром, Минмаш, Миноборонпром, Минсредмаш, Минобщемаш, Минэлектронпром, Минрадиопром и Минпромсвязь. Насколько мне известно, Игорь Данильчнко был в очень хороших отношениях с В.М. Глушковым, Н.П. Бусленко, А.И. Китовым, И. С. Ващенко. В начальный период существования нашей части семьи А.И. Китова и И.А. Данильченко жили в одной коммунальной квартире и между ними установились почти что родственные отношения. Тогда все жили в коммуналках.

У меня были в целом очень хорошие отношения с Игорем Данильченко. Он высоко оценил мою работу по тестовому контролю ЭВМ. Когда я получил положительный отзыв из Отделения прикладной математики (ОПМ) на рукопись для издания книги, Игорь сказал: «Ты действительно, видимо, сделал немало, так как это единственный положительный отзыв из ОПМ». Кстати, первая фраза этой моей рукописи взята из отзыва, написанного Игорем. Уже когда Игорь был директором, он, по моей просьбе, представил меня В.М. Глушкову. На этой встрече Глушков много и интересно говорил мне одному об альтернативном пути развития вычислительной техники – не вслед за IBM, а о выпуске машин совместно с англичанами и подготовке программного обеспечения силами наших математиков. Эта его весьма здравая идея тогда обсуждалось в высших сферах. Приняли другой подход – вслед за IBM. Глушков говорил долго, куда то опаздывал, уехал, не договорив и, конечно, не успев заняться моими проблемами. Позже я дважды встречался с Глушковым – в ВАК-е и в Киеве, об этом дальше.

Игорю Данильченко я обязан еще и знакомством с А.М. Длином. Профессор Александр Михайлович Длин руководил лабораторией автоматизации управления (или что то около этого) сначала при Московском городском совнархозе, а потом при каком – то химическом министерстве (или наоборот). Он был довольно энергичным человеком и часто организовывал семинары с приглашением чиновников из разных организаций. На семинар ходили, так как Партия и Правительство высказывали свою заинтересованность в автоматизации, и не ходить было бы неприлично. Иногда ставили новые задачи, для решения которых приходилось применять методы вычислительной математики. В частности, кажется через эту лабораторию под руководством Бусленко был сделан и внедрен раскрой стального листа на ЭВМ. Н.А. Криницкий сделал алгоритмы оптимизации распределения кадров, что потом было опубликовано и частично реализовано.

Мне же это знакомство, как оказалось впоследствии, очень помогло. Когда я подготовил свою кандидатскую диссертацию, Длин помог найти Совет, в котором состоялась защита. Но прежде чем найти Совет, надо было найти кафедру, которая представила бы диссертацию Совету. По цепи знакомых Длину профессоров я попал на кафедру вычислительной техники МВТУ им. Баумана, которой заведовал Борис Владимирович Анисимов. И стал одним из его многочисленных «птенцов» его гнезда. Это потом помогло и мне и многим другим, так как Борис Владимирович был вплоть до своей смерти председателем Экспертного Совета Высшей аттестационной комиссии (ВАК СССР). Но о работе этого Совета и моем в нем участии надеюсь рассказать позже.

Но Игорь никак не любил советов и подсказок. Если он искал неисправность, то советовать ему было не то, что бесполезно, но и опасно. Он успевал (обдумывая – где ошибка), в то же время шутливо, довольно жестко, даже почти обидно беседовать с подсказчиком. Я пробовал, да потом перестал. Надо сказать, что в советах он и не нуждался, так как чинил машину прекрасно. Вообще, Игорь умел давать не то, чтобы обидные, но близко лежащие к этому клички и прозвища. Хохлами полноценными считались он, Шкляр, а я - наполовину. Игорь был «кум цибуля», Шкляр –«кум чоснык», а я – «кум тыква» (вероятно, из – за большой головы и некоторого тугодумства). На наших встречах по поводу юбилеев, годовщин совместной работы и других Игорь постоянно рассказывал одну и ту же историю обо мне. Основывалась она на том, что мне нравились названия некоторых ячеек. Действительно, хорошо звучало: ВАЧ КП, НЗУУ ВАЧ и другие. Это были сокращения полных названий. Когда машина стояла, мои тесты показывали обычно неисправное устройство, иногда и область внутри его, но конкретно, что надо было заменить, определяли инженеры. Я обычно в шутку советовал заменить какую – ни будь из «звучных» ячеек, или что-нибудь вроде «замените все катоды на пентоды». Так вот однажды в Игореву смену мой совет оказался правильным. Этот факт, он потом постоянно обыгрывал: «И надо же – кум тыква оказался прав!».

Скажу и о том, что однажды его разговор был для меня неожиданно жестким и научил не соваться с ненужными советами. У нас вела вокальный кружок Татьяна Николаевна Миронова (моя однофамилица, с которой мы познакомились только в части). О ее кружке я расскажу в свое время, а пока упомяну лишь о том, что однажды Татьяна Николаевна встретила у нас (кажется на вечере) «очаровательное существо» – Люсю, жену Игоря Данильченко, обладательницу прекрасного голоса, которая к тому же еще и очень хочет петь. Я, будучи ответственным за «культмассовый сектор», решил поговорить с Данильченко, что, дескать, почему он зажимает таланты. Ведь Люся в Киеве училась в консерватории. Игорь мне жестко и решительно посоветовал не лезть в его семейную жизнь. Это было так убедительно, что я уж и после никогда ничего никаким супругам не советовал. Правда, Люся и жена А.И. Китова Галина (тоже любительница пения – но не из консерватории), на банкетах усаживали меня за рояль, и я должен был аккомпанировать. Моя Люся, однажды лишенная таким образом мужа почти на весь вечер, это так прокомментировала: «Смерти не будет – будет музыка». Как в известном романсе Таривердиева.

Надо сказать и о том, что Игорь при комплектовании своего нового института почти не использовал сколько ни будь заметно научный потенциал нашей части. К нему перешли лишь некоторые и не самые лучшие ученые. Хотя хотели бы многие. Но, возможно, Игорь был прав. Ему было проще создавать институт так, как он хотел, в советах и подсказках он не нуждался, а если они ему и требовались, то он их мог получить у весьма больших ученых и вне нашей части.

Игорь тяжело болел и скончался в декабре 2006 года. Пожелаем же его жене, «очаровательному существу» – Люсе терпения, и радостей в большой ее семье. За время подготовки этого материала, еще две внучки увеличили их потомство. Так что они «пра» – уже четырежды.

-                      -                      -          -

Лучшее время в отделе эксплуатации «Стрелы» было в самом начале. Тогда был большой энтузиазм, никто не считался со временем. Когда наладка подошла к концу, настал день, когда все почувствовали, что в машине остались только единичные неисправности. И все, кто тогда был, не ушли домой в течение трех дней, пока не добились, что машина заработала.

Основная деятельность ПРОИЗВОДСТВА (монтерского) была так хорошо налажена, что постепенно все меньше людей требовалось на эксплуатацию. Техники стали выполнять те работы, которые раньше делали инженеры. А полезное время работы машины росло. И достигло 23 часов в сутки. Из одного «неполезного» часа 30 минут тратилось на ежедневную профилактику, а для устранения всех возникавших неисправностей хватало 30 минут. Так что постепенно людей растаскивали.

В то время и бывший руководитель отдела полковник Ващенко И.С. стал главным инженером части. На его место назначили полковника Александра Михайловича Калинина – сына Михаила Ивановича Калинина. М.И. Калинин был соратником Ленина и Сталина, умер в 1944 году, будучи на должности Председателя президиума Верховного Совета СССР. Имел неофициальное, якобы народное, звание: «Всесоюзный староста». Его сын полковник Калинин до нас преподавал общую электротехнику в Артакадемии. Был очень вежливым человеком, очень осторожным. На своей машине «Победа» ездил, пристраиваясь за троллейбусом – со всеми остановками. Считал, что так безопасно. Правда, и тут нарушил – поехал туда, куда троллейбусу можно, а другим нельзя. Руководить ему было просто, так как все было налажено, к тому же довольно долго у него оставался А.Нечаев в заместителях. Ничем замечательным Калинин не отличился. Нечаев от него ушел при первой возможности, даже на меньшую должность. Вместо Артема Нечаева появился тоже ничем не примечательный подполковник Перцев. Калинин как - то жаловался на моих земляков – школьников из ставропольского края, которые просили поделиться с ними своими воспоминаниями о встречах с Лениным. Александр Михайлович говорил: «Все то, что знал, я уже много раз рассказывал и описал – неужели они думают, что я еще что - то знаю и скрываю?». Известна фотография, где перед Лениным стоят два мальчика. Один из них наш Калинин, а другой – будущий генетик, академик Дубинин. Говорят, эта фотография спасла Дубинина от тюрьмы при разгроме генетики.

Машину «Стрела» демонтировали, когда она как раз «приработалась» – давала максимум полезного времени в сутки. Ее пришлось снять, так как заводы прекратили выпуск запасных частей, в частности, электронных трубок для запоминающих устройств. Все оборудование «Стрелы» было предано Смоленскому филиалу всесоюзного заочного политехнического института. Приехали молодые энергичные ребята с огромными грузовиками. Выгрузили все стойки через дверь с краном во двор и уехали, весьма довольные, так как оборудования хватало для создания электронных лабораторий обучения.

Еще во время работы «Стрелы» на других площадках части уже работали новые машины. И поскольку они тогда представляли собой хоть и не такие гигантские, как раньше, но все же большие устройства, в части довольно часто появлялись бригады такелажников, которые с помощью канатов толщиной в руку и специальных дощатых мостков заменяли технику на наших этажах. Такелажники были людьми здоровыми, в большинстве своем отсидевшими. В середине дня у них был обед, после которого никто не двигался с места до получения порции «горючего».

 

Теперь хочется сказать несколько слов о кандидатской диссертации, написанной спецнаборовцем Геннадием Овсянниковым по материалам эксплуатации магнитных лент. Он предложил обоснованную технологию «ведения» библиотеки лент, обеспечивающую сохранность информации даже при малонадежных устройствах. Он о своей работе говорил, что его методика похожа на действия разумного автолюбителя, оправившегося в дальнее путешествие и так пополняющим запас горючего, чтобы никогда не остаться с пустым баком. Заметим, что тогда автозаправки на дорогах были большой редкостью. Его методика использовалась потом и для разработки дублирования, кодирования и защиты дисков, на которых хранилась важнейшая плановая информация начальника вооружения МО СССР.

Вообще, ленточники, были людьми достаточно заметными, вследствие низкой надежности своего устройства. Нередко контроль не пропускал запись на ленту, или чтение с нее. Это было видно на центральном пульте. Раздавался крик сидящего за пультом - «Лента!». Из за стойки ленты выходил или выбегал (в зависимости от темперамента) инженер, смотрел на пульт и уходил (убегал) обратно. Через некоторое время кричал из - за стойки «Толкни!». После «толчка» опять появлялся у пульта, оценивал изменение количества ложных нулей или единиц в регулируемом разряде, и так до того момента, когда чтение или запись выполнялись правильно. Выбегали Гена Овсянников, Саша Юрков, а выходили – точнее «выплывали», Женя Шкляр, Володя Мартюк.

Инженеры отдела эксплуатации «Стрелы» были очень дружным коллективом. Первенствовали в спортивных соревнованиях, особенно в начальный период части.

 

Тут было о Вирнике, я бы отставил, так как борьба с глупым самодурством в его лице велась, в основном, силами спецнаборовцев.

 

ПРОИЗВОДСТВО (математика)

Поскольку действительно было производство – постановка вместе с заказчиком, программирование, отладка и решение задач, важно было наладить технологический процесс. В этом процессе одновременно участвовало приблизительно 150 программистов и всего лишь одна машина -родимая «Стрела».

Хочешь, не хочешь, а надо признать, что в налаживании этого процесса немалую роль сыграл тогдашний начальник отдела программирования полковник Шлейнинг Анатолий Федорович. Заместителем начальника отдела был полковник Николай Андреевич Криницкий, который возглавлял программистскую и математическую науку.

Отдел состоял из лабораторий. По моему, первоначально какой – либо специализации лабораторий по математическим направлениям или по заказчикам не было. Некоторые из начальников лабораторий были профессиональными математиками – полковник Зансохов Александр Васильевич, пришедший к нам с кафедры высшей математики Артакадемии, другие были просто недавними слушателями Академий, но с уже приличными воинскими званиями. В лабораториях были руководители групп. Руководителем группы был офицер, с любым званием от лейтенанта и выше. Бывали и старшие офицеры, но временно. А в состав группы обычно входили молодые специалисты, пришедшие из гражданских Вузов, обычно с математических факультетов Университетов (Московского, Киевского, Харьковского, Саратовского, Томского). Чаще это были девушки.

Заказчики обычно взаимодействовали с руководителями групп. В очень редких случаях подключался начальник лаборатории. А для разрешения математических трудностей шли к Криницкому.

У меня была группа, состоявшая из двух девушек. Это были Галя Верба и Галя Моржина, обе окончили Киевский университет. Обе посещали в наш танцевальный коллектив (о нем дальше), на правах первых солисток. В программировании же еще мало умели, но учились.

Заказчиком у нас был Константин Феоктистов. Это был кандидат технических наук, гражданский старший научный сотрудник из НИИ-4. Через небольшое время он полетел в космос в составе тройки космонавтов. И был, кажется, первым из ученых, побывавших в космосе. Когда этот полет состоялся (для всех нас совершенно неожиданно), Шлейнинг с радостным изумлением говорил: «Наш Костя в космосе!».

Мы должны были считать траектории движения ракет по дифференциальным уравнениям, разработанным в НИИ-4. Эти уравнения во многом совпадали с теми, которые нам на лекциях в Академии излагал Погорелов. Так что для меня особых трудностей не было. Но процесс отладки программ шел не гладко. После выхода на машину и нередко прямо в машинном зале обе мои стройные козочки подбегали с полу украинским вопросом «А шожь делать Георгий Акимович?». Я потом долго вздрагивал, когда слышал «А шожь делать?».

Моя работа в качестве руководителя группы длилась недолго, - я уже говорил, что был прикомандирован к отделу эксплуатации для улучшения тестов. Мне тоже там дали помощников – Таню Круглову (тихую вдумчивую девушку, очень полезную для дела) и Клочкова – молодого парня, который не слишком много мне помог.

А моих Галь вместе с работой для Феоктистова передали В. Л. Голубеву, тогда уже подполковнику, но только лишь пришедшему в часть. Бедному Голубеву пришлось очень скоро вздрагивать с этой группой куда сильнее, чем мне.

Галя Верба потеряла задание на программирование. Это задание официально пришло от Заказчика и имело гриф «Совершенно секретно». И оно бесследно исчезло. А если документ с таким грифом утрачен, то по прошествии установленного времени виновника берут под стражу – сажают в тюрьму. Обе Гали, Голубев и все начальство перерыли весь отдел, все ящики для перфокарт и для «мозгов математиков», но все поиски были тщетны. И уже почти тогда, когда виновницу должны были арестовывать, подполковник Быков А.Г. заглянул в карман для перфокарт, имевшийся на специальной папке, сопровождавшей каждую из задач. Там и обнаружился утраченный было документ.

Эти папки – плод организационного рвения Шлейнинга. Они не были предусмотрены правилами секретного делопроизводства, но должны были упорядочить работу программиста. Там были отделения для всех материалов, появлявшихся в процессе программирования и решения задачи. Меня, слава Богу, минули эти папки. Они могли были быть эффективными при решении небольших задач, а при создании систем, которые делались в дальнейшем, и имели только одни программы в нескольких ящиках перфокарт, никакие папки уже просто невозможно было использовать.

На бедную Галю Верба вся эта история так подействовала, что она при первой возможности вернулась в Киев. Работала в институте Кибернетики. Я встретил ее там через много лет. Е. Л. Ющенко, бывшая свидетелем нашей встречи, потом сказала мне, что Галя, скорее всего, пошла зря в программирование – это не ее призвание.

Другая Галя – Моржина (теперь Белова) много лет работала в части. Люся и я встретились с ней на 50-летии части. Ее характер, видно, вполне годился для программирования.

Действительно, нужны некоторые свойства характера для работы программистом. Возьмем, например, аккуратность. Я, вот, в быту не слишком аккуратный человек. Но при написании программы делаю все, что надо, достаточно точно и аккуратно, понимая, что всякая небрежность выльется потом в неприятности, поиск и устранение которых потребуют массу сил и времени.

Сходные вещи есть и в других профессиях, скажем в хирургии. О неаккуратности моей матери -Ольги Гниловской в нашей семье ходили легенды. Ее старшая сестра, Мария как – то поинтересовалась происхождением розовых пятен на потолке в нашей кухне. Когда я объяснил, что мама уронила на пол кастрюлю с киселем, который взлетел на потолок, тетя Маруся сказала: «Оля превзошла себя».

Однако эта же Оля была прекрасным глазным хирургом, делала сложные операции, которые не имели осложнений. Сама она объясняла это и своими хорошими данными: прекрасное зрение, отличное здоровье, но и предельной аккуратностью (говоря при этом – «под контролем операционной сестры», которая отвечала за стерильность).

Машина, как я уже говорил, работала непрерывно круглые сутки. Поэтому и надо было использовать не то, что каждую минуту, но и каждую секунду. Вот тут и работал целый штаб, созданный Шлейнингом.

В дневное время на машине шла отладка программ. У пульта сидела девушка – как бы дежурный диспетчер. У нее был журнал, составленный накануне по заявкам программистов, готовых выходить на отладку. В этом журнале были – фамилия программиста, телефон, время выхода на отладку и количество минут, выделенных этому программисту. Выделялось обычно три, пять минут, в исключительных случаях десять, двадцать – лишь для пропуска контрольных вариантов перед ночным решением задачи. Работа дежурного диспетчера была непростой. Он вызывал программиста к нужному времени, которое, как правило, смещалось, предупреждал о необходимости подготовиться следующего в списке и, главное, заставлял того, кто работал на машине, закончить свою работу вовремя, не задерживая остальных.

Последнее выполнить было невозможно, когда отлаживал свою программу начальник. Если это был руководитель группы, или начальник лаборатории, то с ними еще можно было, как - то справиться, но если отлаживался заместитель начальника отдела Криницкий, то положение было безнадежное – он с машины не уходил, на просьбы отвечал: «Сейчас» и закуривал следующую папиросу «Беломор». Весь график нарушался и весь штаб лихорадило несколько дней.

Слава Богу, Николай Андреевич запрограммировал, а значит и отлаживал, всего одну задачу, а именно – игру в НИМ. Это, кажется, китайская игра, которая заключается в том, что два игрока поочередно вынимают некоторое количество фишек из какого – либо из трех ящиков. Вначале помещают произвольное количество фишек по всем трем ящикам. Проигрывает тот, кто вынимает фишки последним. Эта игра предназначалась для показа игровых возможностей машины. После двух – трех ходов программа выходила на беспроигрышный алгоритм, о чем сигнализировали лампочки на пульте. Как бы теперь ни играл человек, машина отвечала такими ходами, что вынимать последние фишки приходилось человеку.

На этой задаче Николай Андреевич получил опыт, позволивший ему весьма глубоко анализировать любые программы, заниматься их формальными преобразованиями и написать лучшие в СССР книги по программированию.            Наверное, если бы Криницкому пришлось отлаживать много задач, у него выработалась бы и практическая методика отладки. У тех же наших специалистов, которые сделали много задач, отладка выполнялась по более – менее стандартным правилам, конечно, с индивидуальными особенностями.

Основой отладки был набор тестов. Подбирались примеры, позволявшие проверить все ветви программы и на всей области определения переменных. Результаты всех тестов анализировались, правильные и неверные результаты сопоставлялись для определения места возникновения неправильности. Дополнялись новые тесты, позволявшие уточнить место возникновения неверного результата и так до получения верных результатов во всех ветвях программы. Однако эта схема далека от идеала и более – менее успешно работает лишь на сравнительно простых задачах. В более сложных случаях, особенно при создании сложных систем, нет уверенности в том, что все ветки программы проверены на тестах и достаточно ли хорошо проанализирована работа на «крайних точках» законов распределения переменных. Это должны были бы делать анализаторы - отладчики программ, которые могли бы оценивать «логическую полноту контроля» программы разработанными для нее тестами, подобно тому, как это делается для тестов, проверяющих электронные схемы. Насколько мне известно, такая задача актуальна и посейчас, так как все еще боевая система может стрелять несколько лет, а на следующий год выясняется, что на некоторой комбинации исходных данных программа работает неверно. Построение отладчиков – анализаторов непростая, но разрешаемая задача – очень была бы ценной для всех систем управления. Мне кажется, что решать ее надо было бы на уровне дисассемблирования машинного языка. И использовать некоторые алгоритмы построения тестов для электронных схем.

При работе на «Стреле» было множество приемов исправления программы без нового ее перфорирования. Например, чтобы ликвидировать лишнюю пробивку на перфокарте, можно было в отверстие вставить «мозгу», то есть тот кусочек перфокарты, который выталкивается из нее пуансоном при пробивке отверстия. Вставленный кусочек притирался обычно ногтем. Эти кусочки программисты брали из ящичков в перфораторах, куда они падали при пробивке и назывались «мозги математиков в двоичной системе счисления». И правда, все то, что придумывал математик, овеществлялось в пробивках, следствием чего были эти «мозги». Каждый имел небольшой их запас в спичечном коробке. Отсюда фольклорное: «Катя, у тебя мозги есть? Дай, пожалуйста, а то у меня кончились».

С этим латанием с помощью мозги связана одна неисправность, отнявшая много времени и сил во время Госиспытаний «Стрелы». В программе одной из задач возникала ложная единица, несмотря на то, что на перфокартах этой единицы не было. Были задействованы все инженеры и весь программистский «бомонд», но понять причину ее возникновения никто не мог. До тех пор, пока Алеша Бухтияров не изучил внимательно обратную сторону этой перфокарты. Оказалось, что на месте ложной единицы вставлена «мозга», но притерта не ногтем, а тыльной стороной карандаша и через грифельный след электрический потенциал воспринимался как единица при вводе через читающее устройство.

Программировали прямо в машинных кодах. То есть всем ячейкам с данными присваивались номера, всем командам тоже. И если надо было передать куда- либо управление, то указывалась не метка, а конкретный адрес команды. То есть не было даже ассемблерного символического программирования, а только в цифрах. Это тоже вызывало возможность новых ошибок – не было никакого синтаксического контроля. То есть, любые комбинации любых команд считались возможными.

Для уменьшения вероятности ошибок при пробивках нужно было тщательно и разборчиво писать цифры в программах. Я для этой цели освоил «вычислительный шрифт», в котором все цифры имеют начертания, не позволяющие их путать. С девушками, работающими на перфораторах, установилась дружба, меня стали ставить другим в пример.

Вопрос о форме ввода программ оказался очень важным и не позволил нам, да и вообще всем в СССР, перейти на новый уровень программирования. Тогда, по меньшей мере в трех организациях СССР разрабатывались программирующие программы. Это было в ОПМ, в ИТМ и ВТ и у нас, в в/ч 01168. И повсюду работа шла успешно. Были созданы блоки автоматического программирования арифметических выражений, программирования логики работы программ и др. При таком программировании переменные записывались в символическом виде, а программирующая программа сама распределяла память.

Но символы (буквы) нельзя было ввести. Поэтому была сформирована группа «кодировщиков», которые перекодировали элементы программы, записанные буквами, в числа, а они потом вводились в память. Позже оказалось, что была реальная возможность вводить в машину символические программы, но как это сделать, пришло в голову Алеше Бухтиярову слишком поздно, когда уже ни программирующей программы, ни группы кодировщиков у нас не было. Кроме «универсальной» программирующей программы, в создании которой принимали участие Н. Криницкий, А. Бухтияров, Д. Беззаботнова, В.Кантор, мной вместе с Аэлитой Алексеевной Левиной была попытка построить «Прораба» - специализированную программирующую программу для обыкновенных дифференциальных уравнений. Прораб этот тоже кончился ничем, как в силу отсутствия кодировщиков, так и вследствие сопротивления со стороны начальника отдела. Если бы были средства автоматизации, его работа усложнилась бы.

Неудачная попытка построить практически первые отечественные трансляторы с алгоритмических языков сильно навредила развитию теории и практики программирования в нашей стране и в мире. Термины «алгоритмический язык» и «транслятор» появились существенно позже, но все основные проблемы этих понятий были поставлены и решены в программирующих программах. Появление Алгола – 60 было не удачной попыткой «решить все проблемы» одним махом, что привело к нелогичностям языка, необходимости его доработки и постепенной замене более простыми языками, например Бейсиком. Язык же программирующих программ и схож с простыми алгоритмическими языками, и обеспечивает немалые логические возможности. К большому сожалению, некоторые специалисты приняли первые зарубежные публикации по Алголу, как истину в последней инстанции. Чего стоит, скажем, название книги «Курс программирования» Жоголева и Трифонова, в которой кроме Алгола ничего больше нет. По их мнению, стало быть, все программирование сводится к Алголу. Эта книга вышла в свет, когда уже появились алгоритмические языки для информационных систем, совсем не связанные с Алголом и расчетными задачами.

После того, как программа была отлажена, просчитывались контрольные варианты. Для таких просчетов выделялись большие интервалы времени, чем для пропуска тестов. Вообще выделение времени – это была целая система. В лабораториях собирались заявки от руководителей групп. Их проверял начальник лаборатории и передавал в штаб. Там вместе с начальниками лабораторий решали, какие задачи пускать на контрольные просчеты. И были битвы и споры. Часто с трудом находили приемлемый вариант.

Первоначально эталонные значения контрольных вариантов определялись в вычислительных бюро путем ручного счета на новых немецких механических арифмометрах «Рейнметалл» и «Мерседес», но постепенно от этой практики отказались. Правильность результатов контрольных просчетов определялась совместно с заказчиком. Когда возникала уверенность в правильности всех контрольных просчетов, задача планировалась на решение. Для решения выделялось вечернее время. Решение делал сам программист. Но если задача была большой и требовала нескольких часов машинного времени, то выделялось ночное время. Постоянно на дежурстве были, как бы их назвали позже «фоновые задачи», то есть такие, в которых считалось много вариантов и это требовало большого времени. Ими заполняли возможные «вынужденные паузы», когда текущая задача вдруг переставала выполняться правильно (на каком либо варианте обнаруживалась ошибка, не проверенная тестами), или решение текущей задачи закончилось раньше, чем предполагал программист. Фоновые задачи умели запускать инженеры, дежурившие в сменах.

Постепенно вычислительное бюро сокращалось, девушки, там работавшие, переходили в программистки. Из некоторых «забав» в этом бюро следует упомянуть, что можно было потихоньку поставить некоторый автомат в режим деления на нуль и он «зацикливался» - бесконечно вычитал из делимого нулевой делитель. Были найдены некоторые пары чисел, которые при умножении (или при делении ?) заставляли автомат работать в темпе, имитирующем музыкальный ритм некоторых известных музыкальных произведений. Но постоянной забавой наших девушек была одна и та же.

Начальником вычислительного бюро был довольно уже пожилой майор (фамилию не помню).Он сидел лицом к девушкам и постоянно спал, так как делать ему решительно было нечего. Почти каждый день девчата во время этого сна клали под его стол рубль. К рублю приклеивался пластилином длинный белый волос из косы Оли Громовой. И далее из этих волос делалась такая «веревочка». Ну, а потом, естественно, как всегда – майор просыпался, хотел поднять рубль, рубль уползал. Удивительно, что это повторялось многократно. Хотя, ведь рубль, все – таки.

Я упоминал о том, что «Стрелы» считали в параллель траектории спутников, но, кроме этого, стараниями наших начальников мы делали какие- то расчеты при проведении командно – штабных учений Генерального штаба и даже однажды отдел программирования был переведен на казарменное положение.

У Шлейнинга в штабе служила интеллигентная ленинградская женщина Нина Дмитриевна Мокшанова, лет 40 ÷50 отроду. Она была довольно привлекательной для своего возраста. Изображение Нины Дмитриевны можно увидеть в центре группового снимка программистов у пульта машины «Стрела». Этот снимок, наряду с другими надо бы включить в качестве иллюстраций. Так вот, Мокшанова занималась всякой мебелью, канцелярскими принадлежностями и т. д. При переходе на казарменное положение, она пришла к начальнику отдела снабжения части подполковнику Давыдову (большому охальнику, что Нина Дмитриевна и представить себе не могла) с просьбой обеспечить отдел всем необходимым. Свою речь она начала так: «Поскольку наш отдел женский, нам нужны кровати и такелажники». Давыдов включился немедленно, стал выяснять, какие именно нужны кровати для женщин и такелажников, игру эту подхватили все снабженцы (включая и тамошних дам), стали выяснять, сколько женщин и сколько, стало быть, надо такелажников и т. д и т. п. Бедная Нина Дмитриевна долго не могла придти в себя.

Отдел программирования был по своему характеру работы существенно более разобщен, чем отдел эксплуатации «Стрелы». Но между всеми ведущими специалистами было понимание и общие интересы. Нередко собирались не то, чтобы совещания, а, как бы, консилиумы, на которых обсуждались пути решения каких – то, казалось бы, частных вопросов. Найденные решения нередко носили общий характер и применялись потом многими. Я помню один из таких моментов. Программа Володи Битюцкого фигурировала в качестве одной из задач на Государственных испытаниях. По требованиям испытаний ее надо было дополнить контрольным суммированием, для чего надо было вставить три команды. Две свободные ячейки Володя нашел, а третьей не было. Можно было бы вставить «латку», но и Володя и все мы считали это грубым и неприемлемым решением. Можно было бы раздвинуть программу и вставить нужную команду, но тогда снова надо отлаживать, так как менялись все адреса переходов.

Говорю об этом случае потому, что я тогда (и единственный раз в жизни) почувствовал мощь подсознания. Мы втроем: Володя Битюцкий, Игорь Поттосин и я сидели и напряженно думали, как выйти из положения. И вдруг я почувствовал, что решение есть. Еще не осознавая, автоматически написал в одном из полей адрес той ячейки, которую надо было погасить перед суммированием. Этим достигалось нужное действие без вставки новой команды. Мы все втроем сразу поняли, что решение правильное. Сам по себе этот прием ничего особенного не представляет, хотя он сделался стандартным на «Стреле» и Битюцкий назвал его «классическим суммированием». Но мне до сих пор памятно ощущение эйфории, когда я знал, что решение есть, но не знал еще, какое оно.

В отделе программирования работала моя любимая жена – тогда еще семнадцатилетняя Люся Степанова. Она попала к нам, как и многие – через объявление в газете. Была техником, получала 60 рублей в месяц. Училась на вечернем отделении механико-математического факультета МГУ. Была спортсменкой, туристкой, артисткой – надо бы ордена давать, да не давали (и теперь не дают). О ней почти во всех дальнейших разделах буду говорить. А пока она помогала Алеше Бухтиярову делать стандартные программы, о чем есть их совместная статья в научных трудах части.

Вновь приходившим в отдел выпускникам Вузов и Академий обычно давались как бы «полу учебные» задачи. Их постановки приходили обычно тоже от заказчиков, но решать их требовалось не очень срочно. Одну из таких задач дали новому молодому офицеру Льву Столпову. Он с ней довольно много возился, но не мог найти метод решения. Дальше к задаче последовательно подключились начальник лаборатории, зам. начальника отдела Криницкий Н.А., профессор Ляпунов А.А., член – корреспондент АН СССР Люстерник Л.А.. Задачу решили, правда, оказалось, что методов решения таких задач раньше не было, пришлось их разработать. Позже Л. Столпов защитил на этом материале кандидатскую диссертацию. Он из декабристов.

Лева Столпов дополнил сказанное в 2008 году. Это была краевая задача четвертого порядка. Такие прежде никто не решал. Первоначально итерационный метод предложил Криницкий. Однако вместо последовательных приближений получался расходящийся процесс. А Шлейнинг стал требовать выполнения плана – ведь задача - то учебная. Ссылки на то, что она четвертого порядка, понятно, не действовали. Положение спас один из крупнейших советских математиков – Гельфонд – член корреспондент АН СССР, действительный член Академий наук Англии, Франции, США и других. Он говорил, что решение пришло во сне. Значит, задача не давала покоя.

Отдел программирования воспитал немало специалистов, ставших ведущими как в нашей части, так и в других организациях. Это Беззаботнов, Битюцкий, Бухтияров, Быков, Дубович, Кожевников, Комолов, Коченов, Кудрявцев, Кукушкин,Левина, Мамонтов, Поттосин, Степанченко, Фролов, Хрусталев и другие. Девочки, пришедшие из школы, потом стали видными программистками во многих как режимных, так и открытых организациях весьма высокого уровня. Лиля Корадо стала одной из ведущих программисток ИПМ АН СССР. Доходили слухи, о том, что и другие девочки: Оля Громова, Тоня Бакутина, Эля Гредзен, Алла Галь, Тамара Чинарева стали ведущими специалистами.

Большую роль играли сотрудники отдела, помогая программировать специалистам из тех институтов Министерства Обороны, которые еще не имели своей вычислительной техники. Это были, прежде всего, сотрудники Морского и Авиационного вычислительных центров. Из Петродворца у нас многие недели провел Николай Лозинский, отлаживавший свои морские задачи. Один из сотрудников НИИ-4 решал свою какую – то очень длинную задачу, использовавшую все лентопротяжные механизмы.

Надо сказать, что и мы немало получили от наших заказчиков. Во первых, это были ракетчики. Весьма ответственные люди, очень заинтересованные в наших расчетах, выполняемых по их заданиям. Я уже говорил, что одним из заказчиков был К.Феоктистов – для нынешнего времени личность легендарная. Постоянно бывал у нас и полковник Элиасберг, работавший в НИИ-4. Он тогда был «Главным теоретиком», так как играл основную роль при создании дифференциальных уравнений движения ракет.

Программирование на «Стреле», как и на всех ЭВМ того времени, существенно отличалось от того, которое сейчас. Кроме того, что программы писались в машинных кодах, было еще немаловажное обстоятельство: не было никакого программного обеспечения, которое мог бы использовать программист. Была только система команд и некоторое ее расширение за счет подпрограмм в устройстве НСПК (накопитель стандартных программ и констант). Когда программист выходил на машину, у него была его программа и пустая память машины.

Конечно, это затрудняло программирование, поэтому почти сразу стали создавать библиотеки стандартных программ. Так стало зарождаться общее программное обеспечение.

Однако, в том, что программист был один на один с машиной, было и кое - что хорошее: программиста никто не «обкрадывал» – никакие операционные системы, трансляторы, библиотеки – как теперь говорят – «среды». Еще двадцать лет назад мой (еще школьный) товарищ Женя Брюхович (доктор технических наук из ИК АН Украины) оценивал время, затрачиваемое на сервис – до 95%. Именно поэтому первые тихоходные машины успевали производить расчеты для космоса в реальном масштабе времени, делать исследовательские программы и вообще обеспечивать науку и те отрасли, где без ЭВМ тормозился бы прогресс.

 

Самодеятельность, самодеятельность, самодеятельность…

 

Теперь о той сфере, куда я окунулся еще в школе, прошел с этим через институт и в части был среди инициаторов. О самодеятельности.

В комитете комсомола я отвечал за культурно – массовую работу (как и тогда, когда был студентом и слушателем академии). Поэтому принимал деятельное участие в организации первого «вечера отдыха», состоявшегося в части. Этот вечер был в клубе Академии имени Фрунзе (не знаю, как она теперь называется). Клуб помещался в отдельном здании на Плющихе. В нем был большой зал, фойе, хорошая сцена, на которой впервые выступила наша самодеятельность.

Организация концерта была моей работой. Надо было найти таланты.

С певцами было просто. Некоторых я уже знал по выступлениям в Академии. Это были басы Лев Голубев и Глеб Смирнов. Лев Голубев пел русские песни (Ноченьку) и романсы (не помню, какие). Он мало обращал внимания на аккомпаниатора и чесал до конца, даже в тех случаях, когда тональности пения и аккомпанемента были разными (как однажды на сцене Академии). Глеб Смирнов напротив, прекрасно слышал все неточности фортепьянного сопровождения и тут же смотрел на аккомпаниатора, окончательно повергая его в смятение. Он пел песни из репертуара Поля Робсона и Ива Монтана. Из Робсона, в частности пел песню «Мальчик водонос». В ней был пассаж, который мне, аккомпаниатору, не очень поддавался. Перед этим пассажем Глеб поворачивал голову и смотрел на меня, чем усугублял ситуацию.

Я нашел и третьего певца, тоже баса, Владимира Битюцкого. Он тоже исполнял русские песни. Одна из них была «Славное море, священный Байкал». Заканчивал эту песню он повышением ноты на октаву. Причем это повышение вышло настолько фальшивым, что вся публика заметила. Как водится, наградили исполнителя бурными аплодисментами и потом, встречая «Пана Битюцкого» (кличка у него была такая) многие просили снова пропеть финальную ноту песни.

Какие еще были номера, помню плохо. Танцевальных выступлений, кажется, не было. Но зато три гимнастки синхронно выполняли вольные упражнения. Это Тоня Бакутина, Люда Бобракова а третью не помню. Они были в купальниках, так что демонстрация женских ножек была.

Некоторые исполнители приходили сами, очевидно, желая иметь успех. Так одна из девушек, пришедших к нам из техникума, читала стих «Советский рупь». Именно рупь – так она произносила слово «рубль». Девушка эта была маленького росточка, кругленькая, не блистала красотой и была влюблена в Глеба Смирнова, которому постоянно объяснялась в этом. Она проработала в части довольно долго. И на последующих концертах «Рупь» исполнялся постоянно. Он стал уже юмористическим номером. При его объявлении все уже смеялись. Только Глебу Смирнову было от нее не до смеха.

При подготовке вечера мы с Артемом Нечаевым потратили много времени и сил, составляя юмористический конферанс. В те времена в сборных концертах большую часть юмористических номеров исполняли конферансье. Тогда был популярен парный конферанс. Были пары: Миров и Дарский (потом Миров и Новицкий), Тимошенко и Березин (Тарапунька и Штепсель), Рудаков и Нечаев и другие. Наш конферанс предполагался тоже парным. Мы уже почти уговорили выступить в паре со мной Евгения Шкляра. Он, наверное, был бы хорош в этой роли. Но конферанс не состоялся.

Все его номера были, как говорится, «на злобу дня» – построены на событиях, происходивших в части. Всего таких сценок было около десяти. Я их не помню, кроме одной, которая должна была исполняться в конце концерта.

В то время никто из нас не думал о защитах диссертаций – не дозрели. Однако наш заместитель по МТО полковник Абрамов С.А. понимал, что в части с научным направлением ученая степень совсем не лишняя. Поэтому он стал писать кандидатскую диссертацию (по экономическим наукам). Методика составления этой работы была такова: он давал машинистке на перепечатку или листы, на которых были подклеены вырезки из книг по экономике, или просто целые книги, в которых были отметки, что перепечатать.

В нашей сценке один из конферансье, изображавший Абрамова С.А. и сидевший спиной к зрителю, брал книги из стопки, делал вырезки, склеивал их и пел какой – то сочиненный нами текст о том , что надо диссертацию писать. На мотив «Эх раз, еще раз».

Подготовленный нами конферанс мы понесли на просмотр к секретарю парторганизации майору Хохлову В.А. Он внимательно все слушал, посмеивался, пока мы не дошли до последней сценки с этим «Эх раз, еще раз». Эту сценку он вычеркнул. Но, видимо, чтобы не было видно пристрастности, он вычеркнул и предшествующий ей номер конферанса. И так последовательно все остальные, оставив только вступление, не содержащее вообще никакой критики. Его мы вычеркнули сами. Это была первая и последняя попытка создания сатирических номеров в нашей части.

 

Немного о самодеятельности вообще.

Это занятие довольно увлекательное. Но каковы движущие силы – не понимаю и до сих пор. Казалось бы, и не тщеславие, и не какая то особенная жажда общения с себе подобными, и не (упаси Бог!), любовь к искусству. А ведь отдавали много времени и сил, и занятие это считалось довольно таки серьезным. Это, конечно, была часть идеологии того времени, – пусть уж лучше поют и танцуют, чем станут задумываться. И под контролем! А то ведь, неровен час, начнут хихикать. Лучше всего хор, потом танцы, следом - оркестры духовые и народных инструментов. Можно, конечно и джаз, но лучше ВИА. И требований к исполнителям меньше, и популярность больше. Годится и что то театральное, но все же это слово: вылетит – не поймаешь. Поэтому лучше ставить классику, – но это нелегко, да и профессионалов много. А вот оперетта – в самый раз. Поэтому и у нас венцом и высшим достижением самодеятельности была именно оперетта.

Собственно, начинали мы, как все, с кружков, именовавшихся довольно помпезно - «художественными коллективами». Для организации этих коллективов были приглашены профессиональные руководители. Один за счет месткома, а другой – из средств политотдела. Так у нас возникли танцевальный и вокальный коллективы. Однако, не нашлось средств для оплаты аккомпаниаторов. Если руководительница вокального коллектива милейшая женщина Татьяна Николаевна Миронова (моя однофамилица) могла на концерте сама исполнить партию фортепиано, то уж танцевальный коллектив не то что выступить, но и заниматься без «тапера» просто не мог. Да и вокалисту для эффективной работы надо бы иметь аккомпаниатора, чтобы не быть скованным сопровождением.

Тогда комитет комсомола с благословения политотдела постановил просить лейтенанта Миронова (благо культмассовый сектор) быть аккомпаниатором на занятиях танцевального коллектива, а заодно и на занятиях по вокалу. Поощрение было моральное, главным образом в виде грамот, вручаемых к праздникам. Но я особенно и не отказывался. Возможно, поэтому я до старости не забыл фортепиано и могу сыграть «Калинку» и другие мелодии для танцев внуков.

Если для сопровождения вокальных номеров использовались ноты, то для танцевальных занятий я был совсем не готов. Оказалось, что для тренировок надо знать довольно много музыки и народной и чисто танцевальной и довольно разнообразной – для занятий у станка подходит одно, для освоения элементов – другое. Важен ритмической размер и темп. Вся эта премудрость была мне совершенно не знакома. Я знал лишь канканные номера – «Красотки кабаре», да «Без женщин жить нельзя…». Но и они поначалу пошли в ход. Затем наш вконец обескураженный руководитель принес мне нотные «наброски» тех мелодий, которые используют профессиональные аккомпаниаторы для танцевальных занятий. Я постепенно все это освоил и, более того, стал разнообразить их некоторыми мелодическими украшениями и фантазиями, строго соблюдая, конечно, ритмическую основу. Уже в конце работы этого руководителя у нас, я удостоился похвалы – он сказал, что впервые слышит «тапера», с которым не скучно работать, из за такого вот фантазирования.

Фамилия нашего руководителя была, кажется, Семенов. Он, должно быть, когда то танцевал в каком то ансамбле, или в кордебалете. Похоже, что имел профессиональные заболевания ног. Не все мог показать. Однажды нашим мальчикам нужно было показать, как требовалось станцевать на согнутых ногах (вприсядку). Бедняга все же сделал это, но пожаловался, что несколько дней у него будут боли в ногах. Может быть, из-за ограниченности в движениях он был довольно грузен. Однако, как постановщик танцев был для нас вполне хорош. Хотя девочкам не нравился из за своей вольности в языке, присущей, надо сказать, многим представителям артистического мира. Мне он частенько рассказывал довольно грубые анекдоты по дороге к автобусу после занятий, а девочек шокировали его сентенции типа «Сцена любит отделку из собственной кожи», или «Чем голее, тем милее». Сейчас эти слова совсем невинны по сравнению с костюмами как на эстраде, так и (уже) в балете. Несмотря на недовольство, на его занятиях все работали и были результаты.

Кто танцевал. Во первых, три выпускницы математического факультета Киевского университета: две Гали – Верба и Моржина (работавшие в моей группе по программированию задач внешней баллистики ракет) и Неля Щеголева-Рудакова. Обе Гали были этакими козочками, Неля поплотнее. Галя Верба довольно скоро вернулась в Киев, возможно и потому, что случай с временным исчезновением совершенно секретного документа произвел на нее такое впечатление, что она решила скорее завязать с секретными делами. Об этом я писал раньше. Галя Моржина работала много лет в части, ставши уже Беловой. А Неля стала Рукиной. Эти трое были основой женской части нашего коллектива. Кроме них постоянно ходили на занятия Диля Беззаботнова (которая потом сделалась Степанченко) и Тамара Кожанова. Роста она была небольшого, и спереди и сзади довольно ровная. Однажды пришла на работу в платье, которое одела задом наперед. Но это совсем не было заметно. Эпизодически ходили и другие девушки.

Ребячий состав был укомплектован частично за счет взвода охраны. Для солдат это было интересно. Общались с девушками. Хотя романов не было. Уж больно велика разница и в образовании и в возрасте. Почти всегда были два солдата – одного звали Игорь. Он был довольно высокого роста и танцевал в паре со Степанченко. Второй – поменьше, его партнершей была Кожанова. Другие ребята были не столь постоянными участниками танцев, но все же на концерты набиралось шесть (а то и восемь) пар.

Занимались два раза в неделю вечерами в помещении буфета. Пыль мы поднимали, конечно, значительную. Должно быть, это не соответствовало санитарным нормам, но там стоял рояль и первое время (когда еще не было клуба) вообще некуда было деваться. В небольшом зале на втором этаже была крошечная сцена, но там проходили занятия (в том числе и по марксизму-ленинизму) и, стало быть, пыль поднимать никак невозможно.

Венцом деятельности нашего руководителя Семенова был румынский танец. Исполнялся он уже на сцене нашего нового клуба. Танцевало шесть пар. Музыка была довольно задорная, ритмическая, как и должно быть в румынских танцах. Я играл весьма уверенно и громко. Семенов, как и всегда на концертах, сидел рядом со мной. И вот, уже на середине танца из зала до меня стал доноситься смех, потом уже и хохот, а Семенов стал настойчиво шептать мне в ухо: «Только играйте, Георгий Акимович, только играйте!». Я же, ничего не замечая, как, впрочем, и сами танцующие, продолжал уверенно играть. А они танцевать. Уже после поклонов (под всеобщий смех) выяснилось, что Игорь танцевал почти что с голым задом. Брюки румынского костюма (напоминавшие и цветом и формой кальсоны, но из плотного материала) были для Игоря довольно широки. Он их затянул своим солдатским ремнем. Петель либо не было, либо ремень не пролезал, так что затяжка была сверху. В танце же было много «топотушек» при наклоне вперед. От этого задняя часть брюк вылезла из под ремня, отвисла вниз, обнажив зад в солдатских трусах и голые подколенки. Наклоняясь вперед, танцующие образовывали кольцо, которое вращалось на сцене, периодически показывая зрателям Игоря с тыльной стороны. Успех был огромный!

Наши целомудренные девочки, как я говорил уже, были недовольны некоторыми словесными вольностями руководителя. Поэтому (или может быть еще по какой то причине), прежний руководитель ушел, появился новый – молодой действующий танцор из какого то военного ансамбля. У меня опять начались сложности с репертуаром – никак не подходили «Красотки..» и «Без женщин…». Руководитель мог показать любые па и «вприсядку» и как угодно еще, но танцы ставить не умел. Так что коллектив как то увял и прекратил свое существование.

Второй первоначальный художественный коллектив вела Татьяна Николаевна Миронова, интеллигентнейшая женщина, образованный музыкант с безукоризненным художественным вкусом, хотя и несколько консервативным. У нее самой был прекрасно поставлен голос. Когда говорила, то казалось, что звук исходит из груди – свободный и красивый. Пыталась поставить голос и нашим девочкам. Улучшила многим, но далеко не всем. На занятия ходила Алла Галь, работавшая техником в отделе программирования. Голос был очень сильный, но страшно зажатый. Пела горлом, но все же выступала в наших концертах. После одного из вечеров Артем Нечаев мне сказал: «Ну, эта твоя Алла – как ножом по тарелке». У других девочек голоса были поменьше, пели дуэтом – Губайдуллина и Света Синюта (вышедшая замуж за Володю Давыдова, моего однокашника по институту и академии, закончившего службу полковником, как почти все), некоторые соло – Эда Семина. Татьяна Николаевна помогала и Глебу Смирнову (однажды репетиция была на моей квартире, которую снимал – там был прокатный рояль).

Я тоже порядочно научился сопровождению певцов. В частности, Эда пела романс «Черный веер», довольно трудный ритмически. И меняла темп непредсказуемо. Удостоился похвалы от Татьяны Николаевны: «Вы хорошо ее ловите». Эда Семина была постарше нас, работала в фотолаборатории. Она делала фотографии программистов на фоне «Стрелы» перед началом ее демонтажа. Она же сфотографировала и дуэт (Синюта, Губайдуллина), за фортепиано Миронов, спиной сидит Татьяна Николаевна. После ухода Татьяны Николаевны от нас, мы долгие годы поздравляли друг друга с праздниками, иногда говорили по телефону, она была у нас в квартире на улице Тухачевского. За прошедшее время сильно изменилась. Наши Саша и Кирилл тут же стали звать ее бабушкой. Может быть, в том числе и поэтому наши контакты постепенно сошли на нет.

Мы с ней много говорили о музыке вообще. Знаю, что она когда то пела партию сопрано в реквиеме Верди. Там есть изумительное по красоте соло этого голоса. Обсуждали и исполнителей и композиторов и произведения. Она мне сказала, что во время учебы позволила себе высказаться о финале девятой симфонии Бетховена критически – о том, что тема «Оды к радости» совсем не разрабатывается, а лишь повторяется и довольно монотонно. Это ей, конечно, даром не прошло, так как Бетховен был официальной музыкальной вершиной. О Малере только слышали, а другие композиторы двадцатого века значились либо космополитами, либо формалистами.

Татьяна Николаевна сказала как то о Вере Фирсовой «Этот голос может все». Кстати Фирсова говорила так же грудью, как и Татьяна Николаевна. Посчастливилось – я был однажды в доме Фирсовой (туда привел Игорь Черченко, мой школьный товарищ, ставропольский эпидемиолог и коллега мужа Фирсовой). Мы были с Люсей и Игорем на очередном ее спектакле в Большом. Там она пела Марфу в «Царской невесте». После спектакля послали ей домой благодарственную телеграмму. Оценила!

Некоторая консервативность вкуса Татьяны Николаевны. У меня был очень хороший приемник «Фестиваль» и магнитофон «Днепр 11» - тоже хороший аппарат для своего времени. Я много записывал из музыкального часа «Голоса Америки». Однажды записал концерт тогда еще у нас совсем неизвестного квартета Брубока. Среди прочего там была и пьеса «Тейк файф». Весь концерт этот мне очень понравился. Показалось, что это был совсем не джаз, а просто оригинальная и талантливая инструментальная камерная музыка. Воспроизвел Татьяне Николаевне, и не получил той реакции, которую ожидал. Второй раз это повторилось, когда я записал первое исполнение песни «Подмосковные вечера». Тогда это название еще не было окончательным – то ли «Ленинградские», то ли «Подмосковные». Я принес запись и со словами «Я услышал песню, которая завоюет весь мир», поставил на воспроизведение. Ни у кого из слушателей, включая Татьяну Николаевну, не встретил той же реакции.

Можно подумать, что в последнем абзаце есть хвастовство. Да, а что? Действительно, я сразу же оценил и «Подмосковные вечера» и Брубока. Но если эта песня тут же стала завоевывать мир, то до признания и всеобщей популярности «Тейк файф» должно было пройти еще около тридцати лет. Этот срок, наверное, никого не должен удивлять. И чем сложнее музыка, тем он больше.

Эти два коллектива – начальный этап нашей самодеятельности. Дальше началась «Эпоха Щербова». Это время знакомо лишь тем, кто работал в части до 1966 года. Так как при Бусленко Щербов от нас ушел. (Боже! Как это было давно!).

Я уже говорил раньше, что наш молодежный тогда коллектив успешно «перерабатывал» вновь приходивших людей на «публичные должности», воспитывая их в своем духе, несмотря на въевшееся в них солдатское воспитание. Это и Вирник, и Мушкет (о которых я говорил раньше) и Щербов, пришедший к нам с должности начальника клуба какой то линейной части. Надо отдать ему должное – переходный период прошел очень быстро, он был заметен только «активистам художественной самодеятельности». А дальше Юра вписался в нашу среду, установив отношения доверительные. Хотя приятелями он ни с кем, пожалуй, не стал. Да это ему и не было нужно.

В это время у нас, как и раньше, были профессиональные или полупрофессиональные руководители. Танцами руководил Анатолий Васильевич Толченов. У него была профессиональная аккомпаниаторша. Толченов ставил не массовые танцы, а для наших солистов. Правда, иногда и для нашего «кордебалета». Была руководительница то ли хора, то ли пения – студентка института им. Гнесиных Марина Галицкая. В разное время и недолго работали и хорошие пианисты – была студентка Консерватории – высокая грузинка, ставшая потом лауреатом конкурса Чайковского.

Сменяли друг друга и полупрофессионалы – руководители так называемого то ли инструментального ансамбля, то ли эстрадного оркестра. Они обычно сами были любителями, играли в каких то оркестриках, но имели все же уровень повыше нашего. Каждый из них владел каким то инструментом и выступал вместе с нами. Довольно долго был симпатичный человек, игравший на кларнете и приглашавший на наши концерты в качестве оркестранта своего брата, который играл на тромбоне в ансамбле им. Александрова. Так у нас образовался порядочный состав: кларнет, тромбон, гитара (Володя Хрусталев), аккордеон (лицо помню - фамилию – нет), ударные инструменты (были разные ребята, но последним и надолго стал Эдик Морозов) и фортепиано (ваш автор). Солисткой была Лиза Зорикова (довольно стройненькая девочка), которая потом стало Морозовой, выйдя замуж за ударника. Солисты – мужчины были разные. В том числе и Евгений Дашевский, обладавший неплохим баритоном и успешно исполнявший песни с тематикой прошедшей войны.

Наш оркестр выступал на всяческих смотрах и даже иногда попадал на более высокие ступени. Как-то комиссии понравился исполнение Дашевским песни, где были слова…. «В поиск опасный уходит разведка». Однако, председателю – генералу показалось, что оркестр тут лишний. Он сказал «Один капитан поет, другой капитан играет». Так что на следующем (для нас последнем) туре мы с Женей выступали вдвоем – он пел, я аккомпанировал на рояле. Когда то попали и в клуб МГУ на Ленинских горах, участвовали в каком то концерте.

После кларнетиста нами кроткое время руководил молодой парень с серьезной джазовой подготовкой. Взявшись сначала за дело, навел дисциплину. Все должны были посещать репетиции. Меня еле отпустил на защиту моей кандидатской диссертации, сказал «Ну, так и быть – дело неплохое». Взял у меня фотопленку, на которую был снят клавир «Рапсодии в стиле блюз» Джорджа Гершвина. Это была редкость в то время. Потом ушел вместе с рапсодией. Тем и кончилась наша джазовая подготовка. Последним в мое время руководителем был Борис Видерман. Он работал инженером на машиностроительном заводе, играл в каком то полупрофессиональном эстрадном ансамбле на трубе. Играл прилично.

Еще о солистах. Как всегда на вечерах выступал Глеб Смирнов. Щербову не всегда удавалось его уговорить. С оркестром он не пел - лишь под аккомпанемент рояля. Иногда пели и другие: Володя Кукушкин, Ваня Маликов под собственное сопровождение на баяне и другие.

Наиболее хороший голос из девушек имела Люся Синицина. Она серьезно занималась пением у профессионального педагога. Как - то (на улице, около зоопарка) познакомила меня с мужем своей учительницы – довольно пожилым человеком. С ним я заговорил о Краснопресненских банях. Тогда они еще стояли. Оказалось, что он потомок строителей и владельцев этих бань. Их отобрали у отца этого человека. Жила Люся в маленьком домике (во дворе на Метростроевской - Остоженке) у метро «Парк Культуры» вместе с мамой и тетей – простыми и очень набожными женщинами. Однажды мы с Игорем Черченко были у них – Люся пригласила «на пироги» и, дураки, по молодости лет устроили антирелигиозный диспут. Теперь стыдно. По моей рекомендации Люся выучила и пела замечательный романс Шапорина «Заклинание», как будто написанный им на смерть дочери. Люсин аккомпаниатор – профессиональная пианистка с трудом справлялась со своей партией, а Люся пела свободно. Но и только. Не смогла проникнуть в произведение, хотя по своей общей культуре была на уровне. Работала у нас редактором сборника научных трудов, и неплохо. Вот так бывает – не дано. А может быть, не научили. В то же время пела у нас и Инна (?) Фомина. Тоже имела хороший, от природы поставленный голос. Репертуар был простой – нигде не училась, своего аккомпаниатора не имела, но в любой, самой простой песне были и искренность и чувство. Смогла бы! Хотя и образование было, возможно, ниже среднего. Работала то ли курьером, то ли в секретной части?

Но глубокое классическое пение не главное. Да и критика моя, можно сказать, убийственная – требования прямо как к профессионалам. Надо сказать, что и сейчас, слушая камерные выступления лауреатов, говорю те же критические слова. Жалко, что, приходя на концерт и имея в памяти глубину проникновения Зары Долухановой, Бориса Гмыри, Виктории Ивановой (в «Колоколах» Рахманинова !) испытываешь досаду и разочарование.

Люся Синицина, конечно, украшала нашу сцену, не болела «звездной болезнью». А еще была хорошим товарищем, много помогала и мне и другим в редактировании наших публикаций, ценила юмор. Была веселой и обаятельной девушкой. Жаль, что не знаю, где она.

На одной из старых фотографий есть и Люся Синицина, и я, и еще кое-кто из самодеятельности. Мы запечатлены у колодца, вместе с еще какими-то случайными людьми, где - то недалеко от Истринского водохранилища. Там виден и какой то инвалид без руки, запомнившийся тем, что у него был прозрачный полиэтиленовый пакет, в который налили воду. Пакет не рвался и держал жидкость! Это поразило присутствующих. Представьте себе, как меняется время. Не так давно обладатель полиэтиленового пакета был лицом значительным!

Это был выезд самодеятельности на автобусе. Туда же присоединились все желающие. Среди них был и подполковник Игорь Полетаев, видный инженер и ученый, работавший в части. Он был одним из кибернетических лидеров. Незадолго вышла его прекрасная книга «Сигнал». Он же сыграл заметную роль в интеллектуальной жизни всей страны, написав полемическую статью о «физиках и лириках» в одной из центральных газет (кажется в «Литературке»). После этого началась длинная дискуссия, вовлекшая многих видных ученых и деятелей искусства. В части у него было немало последователей. Но я с ним был мало знаком.

В автобусе ехали также, кажется, его жена и девушка-дочь. Но кроме этого тут же ехала и Эльза , молодая подруга Полетаева – девушка с фигурой греческой богини, которую тоже видно на фотографии. Она потом вышла за него замуж и была с ним вместе все время, когда он жил и работал в Новосибирском Академгородке. Эльза окончила, кажется, мехмат.

Во время этого выезда произошел комичный случай. Юра Щербов привез большой самовар, (должно быть, ведерный), взятый у тещи. Мы попросили набрать в него воды кого-то из проплывавших на лодке. С тем, чтобы не набирать совсем у берега, а несколько подальше. Самовар вскипел, народу было много, поэтому потребовалось его наполнить снова. Но поблизости никаких лодок не было. Я решил, что смогу отплыть с самоваром на значительное расстояние, набрать в него воды, и, держа его на руках перед собой, доставить к берегу.

Поначалу все складывалось прекрасно. С пустым самоваром в руках, лежа на спине, я легко отплыл на порядочное расстояние. Там набрал в него воды, и - камнем пошел на дно, держа его за ручку. Потребовались гигантские усилия, чтобы остановить погружение, вынырнуть и глотнуть воздуха. После этого самовар опять потянул меня вниз. Попросить помощи у стоявших на берегу и с интересом наблюдавших за мной я не мог. Просто не было времени крикнуть. Некоторое время я так и болтался между дном и поверхностью, пока мне не пришла в голову спасительная мысль, что лучше уж не тонуть нам вдвоем. Пусть он тонет один. Я отпустил его ручку. И спокойно поплыл. Когда мне можно было стать на дно, с берега стали кричать, чтобы я прекратил шутить и поднял бы доставленный самовар. И никак не хотели верить, что самовар утонул. В особенности не хотел верить Юра Щербов, ужасаясь встрече с тещей.

Надо было организовывать спасательные работы. Для этого все мужчины спустились в воду и распределились на поверхности вокруг места, где утонул самовар. Я нырнул первым и, поскольку еще помнил направление, довольно скоро увидел его лежащим на дне и сверкавшим в лучах солнца, пробивающихся через воду. Схватил. Оттолкнувшись от дна и отчаянно гребя, поднялся на поверхность. Передал самовар ближайшему пловцу – нашему аккордеонисту, довольно длинному и худому парню. И закричал остальным: «Поддерживайте его». Что они и сделали, подняв в воздух ноги аккордеониста. Он, понятно, держал самовар недолго. И тот опять ушел на дно. А тут поднялся небольшой ветерок, который снес нашу группу пловцов, а рябь на воде изменила представление о расстояниях. Поэтому последующие ныряния были безуспешными.

Тут появились Полетаев и Эльза. У них были маски и трубки для подводного плавания – тоже новинки того времени. Игорь Андреевич сказал – «Надо прочесать это место». Но и у них результата не было. Но все же через некоторое время наш шофер - крепкий коренастый парень вынырнув, снова погрузился в воду. Мы все поняли, что он с самоваром. И стали передавать этот груз друг другу, ныряя поочередно, пока не удалось вцепиться в него сразу нескольким, вылить из него воду и потом спокойно доставить на берег. Юрино «прединфарктное состояние», слава Богу, закончилось.

 

Снова о солистах. Среди мужчин, безусловно, был одарен и голосом и возможностью эмоционального и выразительного пения Лев (Алексеевич?) Шапошников. У него был настолько хороший баритон, что руководительница нашего то ли вокала, то ли хора, студентка Марина Галицкая отвела Леву в свой институт Гнесиных и показала его доценту – вокалисту. Эта дама стала заниматься с Левой, по моему, совершенно безвозмездно. И Лева пел у нас иногда под аккомпанемент своей учительницы. Уровень настолько вырос, что он мог бы начать профессиональную певческую карьеру. По мнению Гнесинских педагогов. Но это вряд ли было ему по силам. И не от певческих нагрузок, а по складу характера.

Лева был чрезвычайно возбудимым и эмоциональным человеком. Это было бы неплохо для артиста, но не в такой степени. Не говоря уже о том, что к каждому выходу на сцену он готовился как к последнему шагу в жизни, Лева очень реагировал на всяческие слухи о возможных событиях, задевавших всех нас и его лично. Поэтому был объектом розыгрышей, не всегда безобидных.

Довольно давно уже, какой то из министров обороны, наверное, Гречко, решил придать офицерам более элегантный вид и в дополнение к шинелям ввел пальто. Свободного покроя, однобортное, хорошо известное всем служившим в то время и после. Лева к своей офицерской внешности относился довольно ревниво, носил авиационную форму, так как окончил Академию им. Жуковского и озаботился этим пальто. Их уже получили, но пока не выдавали. Лева уговорил прапорщика, ведавшего вещевым довольствием, выдать ему вне очереди. Получил. Через некоторое время Леве позвонили по телефону из отдела материально технического обеспечения (якобы) и сказали, что ему выдано пальто, предназначенное для командира части Тараканова (уже, кажется, генерала). И что командир сердится, и велел доставить ему лично его пальто с извинениями. Не знаю, успел ли пришить Лева к пальто свои авиационные погоны, пришлось ли ему их отпарывать, или нет, но известно, что организаторы розыгрыша остановили Леву, принесшего пальто, на пороге приемной командира.

Помню, что Лева, заядлый автомобилист, никак не мог решить, что выгоднее – оставить ли свою 21-ю Волгу, или продать ее и купить новые Жигули.

Вернусь к Леве и пению. Его преподавательница занималась с выдающимися певцами. Она как- то сказала Леве о том, что он очень легко выучивает непростые места произведения «Вот Вы уже правильно поете, а Михайлов это место учил полгода». Я и раньше слышал, что знаменитый бас, Максим Дормидонтович Михайлов (лучший Сусанин) не имел хорошего музыкального слуха и много работал, чтобы правильно петь.

Однажды Лева был на концерте знаменитого Ленинградского баса Бориса Штоколова в Большом зале консерватории. Выступавший пел не те произведения, которые были указаны в программе концерта. О чем Лева встал и сказал во всеуслышание прямо во время концерта (смелый человек!). Был ошикан поклонниками, но и поддержан кое-кем из публики. Когда он рассказал об этом подвиге своей преподавательнице, та ответила «Вы отомстили за нас!», имея в виду себя и мужа. Оказалось, они оба учили Штоколова и он многим им обязан, но благодарность была такова, что они чуть ли не поэтому уехали из Ленинграда в Москву.

Теперь еще об одном вечере, который я провел в обществе Левы Шапошникова и Марины Галицкой. После его удачного выступления мы пошли в ресторан Бега, благо рядом, а потом поехали ко мне в Измайлово слушать музыку. Посидели. Лева засобирался домой и так как плохо знал дорогу на трамвай, я вышел его проводить. Когда вернулся, услышал речи Марины о том, что, дескать, в высшей степени неприлично молодой девушке быть у мужчины. Поэтому я тут же проводил и ее. Но уже по ее просьбе до ВДНХ, где было общежитие студентов музыкальных вузов. Там и понял хитрость этой девицы. Мы с ней стояли у общежития, и она никак не хотела меня отпустить, потому что всяк входящий видел, что Марину провожает офицер. Это, видимо, повышало статус.

Она музыку, конечно, знала и чувствовала. Сказала как-то мне, что несколько нот из партии Любаши в опере «Царская невеста» со словами «Господь тебя осудит, осудит за меня, Григорий» стоят целой арии. (Итальянской – это мое добавление!)

Где эта Марина, не знаю. А бедный и любимый нами Лева умер, И давно. Защитил диссертацию. Я на банкете его читал поэму о защите («Вопрос мужского облысенья, имеет важной значенье..» – автор Л.А. Пошерстник – детский хирург, тоже покойный. Когда ни будь помещу поэму тут полностью). Лева был счастлив - говорил «Вы мне сделали банкет». А вскоре умер. Виновата его эмоциональность и реактивность на все события, наверное.

Самодеятельность стала развиваться и вширь. Должно быть, в политотделе придумали провести конкурс между управлениями. И была целая серия вечеров в рамках этого конкурса. Наряду со всякими номерами «традиционного» характера было много смешного. Например, при выступлении управления О.В. Сосюры, разные части концерта объявлялись с помощью плаката, который проносила вдоль авансцены девушка, но так, что она вся была за плакатом, а видны были лишь ее ноги, но зато во всю длину. Ножки, надо сказать, стройненькие, на высоких каблучках, и, конечно, голые. После двух-трех таких проходов женских ножек, плакат пронес парень с кривоватыми, толстенькими, и конечно, тоже голыми ногами. Стройненькие женские ножки принадлежали одной из программисток, Лариной И.С. Знаю еще, что она племянница знаменитого актера Кторова.

Танцы наши теперь были только сольные. Массовых не было. Солисты – Люся Степанова (потом Миронова), Неля Щеголева (Рукина), Витя Карпов – техник с машины «Стрела» с цыганским лицом и кривоватыми ногами. Подходящего роста и темперамента. Увы, его давно нет в живых. Когда Вити не было, выступал сам Толченов. В отношении аккомпанемента с ними проблем не было – с Толченовым работала Жемчужникова – профессиональная пианистка. Говоря о танцах нельзя не упомянуть Савилова – уже не так молодого, как мы, и в порядочном звании (кажется был подполковником) и верного Люсиного поклонника. Сказать, что он был одаренным танцором никак нельзя. Более того, всякое его вполне серьезное выступление было довольно комичным. Но он этого совсем не замечал и с упорством выступал. У нас таких было двое – он и упомянутая ранее девушка, читавшая «Рупь». Глядя сейчас назад, понимаешь, что это свойство – относиться к своим иной раз смешным выступлениям вполне серьезно в разной степени было присуще всем участникам самодеятельности.

Теперь, кажется, в самодеятельности (которую уже и не называют так) куда сильнее свое творческое начало. Это, прежде всего, авторская песня, имеющая разные уровни содержательности и мастерства. Остаются лучшие авторы. И КАВН-ы. И студенческие фестивали. К сожалению, эти «жанры» довольно быстро вырождаются в силу того, что кидаются на них профессиональные менеджеры и начинают помогать. Но что-то вроде капустников и у нас было.

Руслан и Людмила.

На одном из вечеров исполнялась опера «Руслан и Людмила», либретто которой было написано В.С. Леляевой. А музыка из самых разных опер и оперетт. Это либретто я не так давно видел в своем архиве и положил его куда то надежно, чтобы не потерять. Захотел его взять с собой на юбилей части, но не нашел. Однако надеюсь, что если найду, то помещу здесь (и передам Леляевой, которая до сих пор в части).

Действующие лица.                                    Исполнитель.

Руслан – дежурный инженер на ЭВМ                  В. Хрусталев

Людмила – программистка                        В. Леляева

Наина – программистка                              С. Бабенцева (?)

Вычислительная машина «УХ»                   женский хор из примерно 20 исполнительниц, стоящих в два ряда, один выше другого – так, что получается стенка, на ней надпись «МАШИНА УХ», символы которой хористки держат в руках

СОДЕРЖАНИЕ.

На сцене перед - «Машиной УХ» Руслан и Людмила исполняют лирический дуэт и танцуют. Зарождается любовь!

После окончания дуэта возникает другая страстная музыкальная тема «У любви, как у пташки крылья…» из «Кармен» Бизе и появляется другая программистка – Наина. Руслан и Людмила уходят, а Наина остается одна. Она поет о том, что «Руслан меня совсем не замечает…..» на мотив отрывка из арии Игоря («Князь Игорь» Бородина).

Вновь появляется Людмила с колодой перфокарт и поет «Сейчас пущу контрольный вариант, хочу оставить на ночь на решенье» и, оставив колоду перфокарт, выходит.

Наина, пользуясь тем, что в зале больше никого нет, вынимает из колоды ТРИ КАРТЫ, бросает их в корзину и переставляет некоторые буквы из надписи «Машина УХ», стало быть, портит машину, меняя ячейки.

Это сопровождается темой РОКА из начала четвертой симфонии Чайковского.

Затем поет арию «Близится час торжества моего…». Конец арии ужасен….. «- И ЕЕ РАЗБЕРУТ НА СОБРАНЬИ ОТДЕЛА». На мотив арии Фарлафа из настоящей оперы «Руслан и Людмила» Глинки

Возвращается Людмила вместе с Русланом, чтобы пропустить контрольный вариант и оставить Руслану инструкцию для решения. Пускает задачу, ……

И тут действие достигает наивысшего напряжения. «Машина УХ» отзывается: «АВОСТ», Людмила вскрикивает «О, Боже!». После нескольких пусков и повторений: «АВОСТ» - «О, Боже!», Людмила нападает на Руслана:

«Чини машину!», на что тот отвечает

«Ищи ошибку!»

Опять:

«Чини машину!

«Ищи ошибку!»

………….

«Чини машину!

«Ищи ошибку!»

 

Этот долгий диалог иногда прерывается восклицаниями Наины:

-         «А тесты все идут!!!»

(АВОСТ – это аварийный останов при переполнении, например, при делении на нуль, а перепалка между инженером и программистом – вполне обычное дело. Но все же чаще побеждали инженеры. Аргумент – тесты идут)

Наконец Руслан замечает, что надпись на машине неправильная и наводит порядок. После этого исправленная «Машина УХ» поет – «Она унесла у тебя из колоды ТРИ КАРТЫ, ТРИ КАРТЫ, ТРИ КАРТЫ!». Конечно, здесь в музыке - знаменитая тема трех карт из «Пиковой дамы» Чайковского.

Людмила лезет в корзину, вынимает из нее три карты, вставляет их обратно в колоду, контрольный вариант проходит. Руслан и Людмила продолжают свой лирический дуэт, с которого начиналась опера. Там было что-то вроде:

«Русланчик!»

«Людмила!»

«На машине хорошо сидеть нам вечером с тобой……»

----------------------------------

«Людмила!»

«Русланчик!»

----------------------------------

И все заканчивается хором «Славься, славься… Машина моя! Славься, славься …Родная в/ч».

 

Успех был, конечно, ошеломительным. Вызывали исполнителей много раз. Аплодисментами наградили и меня, так как все музыкальное сопровождение вел я на нашем сценическом рояле. Справедливости ради надо сказать, что заметных музыкальных погрешностей не было, так как мы довольно хорошо отрепетировали этот замечательный спектакль. Показывали его всего лишь один раз, так как это скорее были сценки из одноразового «капустника».

Либретто я искал и до юбилея, когда собирался на похороны нашего Руслана – Володи Хрусталева. Хотел отдать копию его жене и детям. Но и тогда уже не нашел.

Володя был прекрасным человеком, искренним, очень контактным, был замечательным программистом и математиком, вполне подтверждавшим репутацию выпускников мехмата МГУ. Он никогда не выскакивал, но был незаменим и в коллективе, и в кампании (в оркестре и на сцене – как Вы уже увидели из этого текста). Когда руководителем у нас был кларнетист, мы исполняли пьесу моего сочинения. О чем и объявлялось в концерте. История этого такова. Я проиграл мелодию Володе, она ему понравилась, он записал ее нотами (чего я не умел, и не умею). Руководитель расписал ее для инструментов нашего маленького ансамбля. И так родилось это мимолетно прозвучавшее произведение. Но для честности надо сказать, что руководителю показалась моя тема слишком короткой. Поэтому он включил в пьесу еще отрывок из какой то эстрадной композиции то ли немца, то ли англичанина. И когда после публичного исполнения Лева Столпов стал спрашивать, действительно ли авторство мое, я сознался – что только одна из частей. Лева потерял интерес, сказавши – «А, значит твое это только то, что напоминает песни гражданской войны!». Так что у меня был один потенциальный поклонник, но и тот не состоялся.

Я рассказывал Володе почти все из своих программистских идей. И об отладке, и о информационных системах, и о путях создания информационно расчетных комплексов. Главное – он все прекрасно понимал и дополнял многое своим. Это редкий дар.

Он ушел от нас в Экономико –математический институт АН СССР. В лабораторию к своему однокашнику и другу. Знаю, что они сделали, в частности, систему управления перевозками, которая использовалась в первом Московском автокомбинате. Какие другие работы делали там, не знаю. Володя был кандидатом наук уже у нас в части.

Он один из первых наших горнолыжников. Когда то мы договорились встретиться по какому-то делу в Крылатском. Мой сын Кирилл, уже тогда вполне хороший горнолыжник, поставил меня на свои лыжи за собой, и мы помчались вниз. И когда уже останавливались, я свалился и оказался у ног Володи Хрусталева. Лежа на снегу, сказал ему: «Мы договаривались, вот я и приехал».

Последний наш разговор был по телефону незадолго до его смерти. Володя сказал, что дела плохи, так как у него рак. Я связал его с нетрадиционным доктором, у которого, похоже, вылечилась одна онкологическая больная (?). Володе не помогло. Он был мужественным человеком.

Недавно нашел либретто!

Оперетта, оперетта….

Наш Юра Щербов был, конечно, талантом – созданным для оперетты – для роли «второй любовник». Чтобы это подтвердить, сошлюсь на мнение Главного режиссера Московского театра оперетты. Эту должность одно время занимал некто Закс. Он вел также любительскую студию, размещавшуюся в каком то подвальном помещении в районе площади Маяковского. (Теперь, как и когда – то Триумфальная.) Этот подвал был велик. В нем даже был порядочный зрительный зал. Через каких то знакомых кто то помог Щербову показать там Заксу дуэт из какой то оперетты. Партнершей у него была Валя Корсакова, тоже большая любительница этого жанра, но по своей одаренности, безусловно, уступавшая Юре. Был и свой аккомпаниатор – профессионал.

Посмотрев, Закс начал так: «Вы исполнили дуэт в лучших традициях московского театра оперетты». Свидетельствую! Так как находился там в числе небольшой компании болельщиков. И далее в хвалебном тоне говорил довольно долго. Заключая свою речь, он пригласил Юру приходить в студию и совершенствоваться. О Валентине сказал, что сожалеет, но пригласить не может, так как уже очень много очень молодых и очень одаренных девушек. И верно, мы видели, что их там полным полно.

Потом я Юру спросил, почему он не воспользовался этим приглашением. Ответил, что побоялся.

Но Юре было тесно. Он хотел выступать не в отдельных дуэтах и сценах, а в спектаклях. И так как был начальником клуба, то мог организовать постановку . Первой опереттой, поставленной у нас была «Поцелуй Чаниты» Милютина. Музыка в ней прекрасная. Милютин оригинальный и замечательно талантливый композитор. (Достаточно вспомнить – «Все стало вокруг голубым и зеленым …» из кинофильма «Сердца четырех»). Наш оркестр много репетировал и знал все номера вполне прилично. И певцы наши тоже неплохо знали свои партии.

Надо сказать, что это была все же не постановка целиком, а сцены из оперетты, так как не нашлось исполнителя главного героя. Поэтому была только одна Чанита, которую пела Люся Синицина. Вторая же пара была в полном составе, так как был Щербов и он уж всяко нашел бы себе партнершу. Кроме этого была группа монашек, игравших значительную роль во всей интриге. В числе исполнителей этих монашек была Инга Дубович и моя Люсенька (тогда еще не моя). Они играли очень интересно. Из либретто были выбраны все самые пикантные и двусмысленные места. От хорошего исполнения ролей была некоторая помеха. Все оркестранты (сидевшие в яме, которую специально выгородили в зале) глядели во все глаза на сцену, не обращая никакого внимания на Бориса Видермана, руководителя нашего оркестра и дирижера, спохватываясь лишь тогда, когда певцы делали нам знаки со сцены, что, дескать, пора начинать. Но все же вовремя начали вступление к румбе, которую исполняли Люся, Неля Щеголева (Рукина) и Виктор Карпов. Эту музыку мы репетировали особенно долго и играли хорошо. Но, правда, наш ударник Эдик Морозов так и не освоил правильный румбовый ритм на малом барабане, хотя я и пытался его научить. Но и у фортепиано была четкая ритмическая партия, так что все получилось нормально. Да и все остальные номера играли хорошо.

Костюмы были прекрасные, так как у руководителя танцевального коллектива Толченова А.В. были прочные связи в костюмерной Большого театра. И он мог брать там замечательные костюмы (не самой первой свежести, но для нас это было просто прекрасно). Их получали для всяческих мероприятий – и спектаклей, и концертов, и елок. Для одной из елок нужен был костюм сказочника, в качестве которого выступал Сева Трутовский. Сказочника в костюмерной не нашлось, вместо этого дали фрачный костюм, на ярлычке которого было написано «Лемешев». Так что Сева одевал старый костюм великого певца. Надо сказать, что сказочник должен был и «сказочно» появиться. Для этого Севу спрятали на вершине сдвинутых и сложенных друг на друга кресел в углу зала. Откуда он в назначенное время обрушился на родителей и детей вместе с частью кресел. Слава Богу, все обошлось. А его сказки слушал, похоже, один пьяненький Котов, пришедший лишь однажды в часть с женой (и детьми).

«Поцелуй Чаниты» прошел на «Ура». И весь коллектив, вдохновленный успехом, под руководством Юрия Щербова начал готовить следующую постановку. Ну, конечно, – венец всего опереточного репертуара - «Сильву». На этот раз в полном объеме, со всеми действующими лицами. В подготовку окунулись и работавшие у нас руководители Толченов, Галицкая, Видерман.

Однако, из за предыдущего успеха развилась и безответственность. Дескать, что там в этой «Сильве» – мелодии все на слуху, действие известное. И так сыграем и справимся. Поэтому рановато была назначена премьера. И даже выпущены программы спектакля, размноженные на устройстве, предназначенном для тиражирования технической документации.

И вот настала генеральная репетиция. Она продолжалась несколько часов. Раза в четыре дольше, чем длится спектакль. Все время приходилось останавливать действие из за неготовности того или иного. Когда, наконец, мы добрались до конца, состоялось совещание у Юрия Щербова, на котором были все руководители и кое кто из исполнителей. Я в том числе. Все руководители в один голос заявили, что спектакль давать нельзя. Он совершенно не готов. Юра был как в воду опущенный, так как с одной стороны, понимал, что действительно ничего путем не было готово, но, с другой стороны, опасался реакции политотдела на перенос спектакля. Он был бы во всем виноват.

Мне тогда стало ясно, что если мы будем работать еще месяц, то что то улучшим, но не радикально, и выйдет слабенький спектакль. Если же дать сейчас, то на не угасшем еще энтузиазме что-то проедет, а не проедет, так будут импровизации, от чего только лучше. Так более - менее логично я говорю сейчас. А тогда выразился категорично и прямо: «Надо давать. Будем тянуть – получим пародию на оперетту, а сейчас будет цирк». И вместе с Юрой мы убедили наших профессионалов – руководителей.

Тут надо рассказать об исполнителях.

Прежде всего, о кордебалете. В него, наряду с «рядовыми» танцовщицами входили и наши солистки – Люся Степанова (а потом уже Миронова) и Неля Щеголева (потом Рукина). Кордебалет был довольно большой – человек десять, ведь «Красотки кабаре» должны же были блистать. Для них привезли из костюмерной «пачки». Но их не одели. Есть две версии причины этого. Моя такая: самая большая пачка не налезла на самую изящную из наших танцовщиц. Танцовщицы же до сих пор утверждают, что пачки, будучи пропитанными потом многих поколений балерин, весьма плохо пахли. Возможно, что имело место и то и другое. На кого-то пачки не налезли, но и запах был отменный. Тогда было принято оптимальное решение – одеть кордебалет в обтягивающие трико. Тогда уж все, в том числе и те, кто в пачки не влез, выглядели вполне пикантно.

Сильва была приглашенная. Это упомянутая уже Валя Корсакова, которую Щербов знал ранее. Голосок у нее был достаточный. На самодеятельной сцене выступала давно, так что держалась уверенно. Она была несколько постарше нас, поэтому мы решительно считали, что надо было бы иметь Сильву помоложе, но такой не было. Валентина была замужем за капитаном какой то линейной части. И этот капитан имел совсем иную точку зрения на художественную самодеятельность. Поэтому Валя пришла на генеральную репетицию с порядочным синяком, который пришлось заделать гримом.

Эдвин был свой. Некто Володя Жумаев, работавший в отделе главного механика. Так как ЭВМ были солидными устройствами, необходимо было иметь довольно приличный механический участок. У нас были мастерские, занимавшие значительную часть первого этажа. Это и был отдел главного механика.

У Жумаева был хоть и маленький, но вполне приятный тенор. Был хороший слух, так что с вокальной стороной дела все обстояло благополучно. Но со сценическим движением и танцами было неважно. Жумаев был довольно высоким, узкоплечим и малоподвижным. Режиссерам нашим (Дубович, Трутовский) добиться не только танцев, но и просто движений было сложно. Максимум, на что был способен наш Эдвин, это сделать шаг в сторону и поднять или опустить руку. Внешне он никак не был мужественным, мало был похож на блестящего офицера, несмотря на прекрасный костюм.

Зато вторая пара была замечательной в своем роде. Юра Щербов был просто рожден, чтобы играть Бони. Его партнершу Стэси играла Люся Солодун. Дамочка очень живая, весьма оптимистичная (кажется, уже в то время имела трех детей). Фогура ее была довольно своеобразная. Напоминала три уменьшающихся шара, поставленных друг на друга. Дуэт был живой, веселый и вполне танцевальный. В их танце, поставленном нашим балетмейстером Толченовым, Стэси прыгала в такт музыке, приземляясь на обе ноги. От этого сцена наша гудела и становилось страшновато – выдержит ли?

Князя и княгиню Волапюк играли Сева Трутовский и Инга Дубович. Сева играл в манере старых трагиков. Он кричал «нутряным» голосом, вцеплялся в свой парик и падал навзничь. Это было довольно комично, но, похоже, что Сева искренне изображал страдание князя. Талантливейшая Инга посмотрела как-то на все это из за кулис и прошептала: «Какая бездарность!». (Любимый Сева, прости!). Сама Инга, понятно, была как всегда на уровне своего безусловного таланта.

Друзей Эдвина играли полковник Алексеев (из Генштаба) и наш зам начальника финансового отдела милейший и любимый всеми Ривольд Ривкин. Его успех был неожиданным, как неожиданным и само его участие в спектакле – он заменил заболевшего. Он достойно завершил все представление. Об этом позже.

Премьера! Аншлаг!.. Работает буфет, кажется, почти без ограничений в части спиртного.

Увертюру мы отыграли прекрасно. Это - единственный музыкальный номер, который был прилично отрепетирован. И действие началось!

Из-за отсутствия общих репетиций, оркестранты, конечно, впервые видели то, что происходило на сцене. Как и в «Чаните» глядели на актеров, а не на дирижера. А из-за малости своих репетиций начать вместе музыкальный номер не могли, не смотря на все усилия руководителя. Без хвастовства скажу, что все же начинали благодаря моему роялю. Так как я знал наизусть попурри из «Сильвы» уже с четырнадцати лет, то вступать каждый раз приходилось мне, заглушая попытки всех остальных оркестрантов, которые дальше по ходу дела как-то вписывались в ансамбль.

Действие разворачивалось в соответствии с особенностями исполнителей. Эдвин стоял, Бони со Стэсей прыгали, от чего сотрясался зал, князь падал навзничь, княгиня ходила княжеской походкой (со следами прошлой жизни - «Соловей»-же). Солисты нашего балета – Люсенька, Неля и Витя Карпов, как всегда выступили с блеском, на этот раз танцевали «Чардаш». По меньшей мере дважды («Без женщин…» и «Красотки кабаре…» ) сцена заполнялась кордебалетом в своих трико. Между ними царил Бони-Щербов.

Был и антракт. Температура публики еще несколько поднялась в буфете. Второй акт шел так же успешно, но к концу действие стало несколько увядать. И тут наступил момент, когда на сцене появился Ривольд Ривкин, игравший маленькую роль приятеля Эдвина – Рудольфа. Костюм его был великолепен – настоящий гусарский красноватого цвета. На ногах были известные всей части «генеральские» сапоги (должно быть доставшиеся в наследство от отца). На них была лишь одна складка – на щиколотке. Ривкинские усы прекрасно дополняли сценический образ.

На сцене были двое Эдвин и Ривольд Ривкин-Рудольф. Ривкин говорит:

-- «Эдвин, ну что ты нашел в этой Сильве? Я, на твоем месте, никогда не стал бы за ней ухаживать».

В ответ раздался всеобщий хохот публики. Всем было известно, что стоило в части появиться новой девушке (все равно какая, лишь бы новая!), Ривольд тут же с ней знакомился, оказывал знаки внимания и ухаживал напропалую.

Ривольд спокойно дал публике отсмеяться и после этого сказал:

-         «Брось ты это, лучше давай-ка поедем в Вену к девочкам».

Прелесть этой фразы в том, что теми же словами он нередко звал других наших офицеров к девочкам. (Увы, не в Вену!).

Хохотали все. И в зале. И на сцене, где исполнители ролей и все каким то боком участвующие в спектакле повылезали из за кулис. И оркестр. Было слышно, как сидевшие в зале двигали ногами, чуть ли не готовые вскочить.

Спокоен был один лишь Ривкин. Когда все утихло, он произнес последнюю фразу своей роли:

- «Мой автомобиль стоит у подъезда».

Реакция была уж совсем неописуемая! Он сказал правду!! Действительно, у входа в клубную часть института стояла полностью занесенная снегом и абсолютно негодная к употреблению Ривкинская «Победа». Впереди к ней кто-то приставил старый радиатор от грузовика и воткнул в снег метлу.

После овации, в зале волнами перекатывался смех. И на этом фоне эпизоды с примирением главных героев и всеобщим торжеством прошли быстро и малозаметно.

Вызовы были, понятно, долгие, политотдел был доволен. К сожалению, оркестр был не готов играть какой либо бойкий марш, как было в финале «Поцелуя Чаниты», когда под него по авансцене не раз проходили все участники спектакля. Что поделаешь, плохо отрепетировали даже собственный триумф.

Потом, кажется, еще раз показывали эту «Сильву». Но без оркестра. Под сопровождение фортепиано. Я в этом спектакле не участвовал. Не помню, почему. Он как то прошел мимо меня.

Коль скоро я здесь упомянул Ривольда Борисовича Ривкина, скажу еще кое что о нем. Он не был ни ученым, ни программистом, а просто армейским финансистом. Но вследствие качеств своего характера был одним из многих, формировавших и облик и внутреннее содержание всего института. Заодно еще кое о ком скажу.

Ривольд был несколько старше нас. Родился, вероятно, в 1928. Так что в конце войны ему было 16 либо 17 лет. И на фронт он не попал, хотя уже был тогда военным. Учился в спецшколе – это почти Суворовские училища – их предшественники.

Ривольда, должно быть, отдал в спецшколу отец. Он был полковником и видным военным финансистом. Понимал, что получение офицерского звания в молодые годы – гарантия того, что не придется лежать в окопах, будучи простым красноармейцем. Так что «военная косточка» у Ривольда с молодых лет.

Он рассказывал, что родители были в числе первых наших горных туристов и восходителей. И брали его с собой совсем еще маленького. В группах было много немцев. Они усиленно еще до войны осваивали горный Кавказ. Говорил, что висел между двумя немцами на веревках и так они его носили. Но в зрелом возрасте на Кавказ не ездил. А ежегодно отпуск проводил в Алупке. Это, возможно, было следствием того, что Ривольд был хроническим легочным туберкулезником. Курил, конечно! Я однажды подарил ему блок сигарет «Кэмел». Были полный восторг и счастье.

У них в Алупке ежегодно собиралась одна и та же кампания. Ривольд входил в постоянный состав. Там бывали артисты – Татьяна Шмыга, Людмила Зыкина, видные врачи и кое какие партийные деятели среднего звена.

Неформальные объединения на основе летнего отдыха в то время были довольно эффективными. Нам Ривольд помог устроить Люсю перед рождением Стаси в хороший по тому времени, роддом через, кажется, главного гинеколога РСФСР. И вообще он бескорыстно помогал многим. В частности, предупредил, что перед увольнением меня хотят вывести за штат. Из за этого я не получал бы надбавки за ученую степень и звание в течение нескольких месяцев. Пришлось своевременно отреагировать.

Ривольда тоже давно нет. Он и умер в своей Алупке. И были трудности с вывозом тела оттуда.

Самодеятельность повлияла на мою судьбу, сделала ее счастливой.

После «Сильвы» политотдел наградил ее участников поездкой в Ленинград. И мы с Люсенькой были там много времени вместе, несмотря на бдительность других участников поездки. В частности, Инги Дубович. У нас были общие экскурсии для всех приехавших. В Русский музей, например, где художники, будучи покоренными фигурой Люси, затащили ее в какой то закрытый зал и уговаривали позировать. Но был и свой - только парный поход – в ресторан «Европа». (Куда теперь и не подойдешь. Говорят, что гостиница эта имеет сейчас «семь звездочек».) А потом за город, где жил Женя – мой двоюродный брат.

Поездка в Ленинград - это был важный шаг в нашей любви и сближении.

Второе счастливое событие, связанное с художественной самодеятельностью – получение первой (двухкомнатной) квартиры. У нас уже был сын Саша. Жили в комнате коммунальной квартиры вместе с семьей Володи Исаева (я об этом писал). И должны были получить двухкомнатную. Но очередную квартиру дали не нам, а еще кому-то из офицеров, хотя преимущество было на нашей стороне, так как Люся тоже работала в части. И была одной из лучших спортсменок. А начальником политотдела был тогда полковник Зайцев, при котором наш спорт расцвел. Но не ходят и не просят – можно и отложить.

Это было накануне какого то праздника, кажется, очередной годовщины Октябрьской Революции, чуть ли не ее 50 –летие. Готовился большущий концерт. Я участвовал во многих номерах программы. Щербов еще работал. Я ему заявил, что отказываюсь от участия в концерте из-за такого плохого ко мне отношения. Юра тут же побежал к Зайцеву с истерикой - «Концерт срывается!». Зайцев потребовал меня к себе и там клятвенно обещал, что следующая квартира будет моя.

Он сдержал свое слово. И пригласил меня к себе, чтобы объявить об этом, когда квартиру выделили.

Чудеса! Я в то время был кандидатом наук. Из соискателей защитился третьим, после Криницкого Н.А. и Данильченко И.А. Имел несколько десятков научных работ. Автор двух книг. Был членом редколлегии нашего Сборника научных трудов и в издательстве «Советское Радио». Работал в комитетах АН СССР. Читал лекции вновь прибывающим в часть. И Люся работала тут же, и была ударницей в труде, и училась на вечернем мехмате, и соревновалась, и танцевала. Это все плохо учитывалось, а вот когда отказался играть в концерте самодеятельности – квартиру получил.

Так что спасибо самодеятельности и за Люсю, и за квартиру, и за хорошие мгновенья и тогда и много позже.

В 2006 году мы собрали у себя кого удалось из самодеятельности. Были Глеб Смирнов, Сева Трутовский, Надя Ежова (Манина - упомянутая в самом начале), Инна Домбровская, мы с Люсей и Заслуженный деятель культуры Российской Федерации Юрий Александрович Щербов. Он принес с собой видеокассеты с записями своих выступлений. Все еще работал начальником клуба военного 41-го института (строителей). После нас был начальником клубов: второго дома Министерства Обороны (на Красной площади), потом МИДа. И осел в 41 институте.

Был прекрасный вечер. Много смеялись, вспоминая разные комичные вещи и, конечно, «Сильву». Юра сказал, что 27 институт очень сильно его развил. Смотрели Юрины видеозаписи. Талант его нисколько не угас, напротив, расцвел – это уже классик. Он звонил нам потом несколько раз. Но мы были в деревне. Что-то пока пропал, а его номер телефона я оставил там же в деревне.

Глеб Смирнов, ушедший из института раньше меня на должность главного инженера вычислительного центра ГРУ ГШ, сказал тогда, что каждый раз, бывая в 27 Институте (в/ч 01168) он чувствовал себя так, как будто вернулся в родной дом. И мы все это же чувствовали. Тогда же он сказал: «Первый тайм мы уже отыграли, и уже отыграли второй, а сейчас играем в овертайме и не известно, кому и сколько судья добавил времени».

Хотел придти и Борис Видерман, но не смог из за сердечной болезни. Уже было два инфаркта. Но душой был с нами. С Видерманом виделся в последний раз, когда мы с Люсей пригласили ансамбль, где он постоянно играл, к нам на банкет по случаю защиты моей докторской диссертации. Еще помню, что когда я хотел сделать новый электронный инструмент «миронофон», то Видерман по моей просьбе выточил барабан, на который должна была быть намотана магнитная лента и с кольцевых дорожек считываться звучание нот. Этот барабан был диаметром сантиметров тридцать, высотой порядка двадцати сантиметров и пустотелым, с толщиной стенки около сантиметра. Для этого нужную заготовку мостовым краном перенесли на станочный участок, отрезали нужную длину и убрали весь металл из его середины. Это все рассказывал наш инженер-механик Видерман в картинах. Много смеялись. О конструировании электроных инструментов тоже надеюсь написать.

Увы, пишу и последний абзац о нашей самодеятельности. Позавчера, 23 февраля 2007 года позвонил по телефону Юры Щербова. Его жена, Людмила Карловна рассказала, что Юра умер. Это случилось 27 декабря 2006 года. Он умер на сцене, вместе с последней нотой исполненного им номера. Полагалось, имитируя хрюканье - «Хрю, хрю» упасть на пол, что Юра и сделал. Публике показалось, поначалу, что все в порядке. Но сердце уже остановилось. Смерть его была вполне счастливой, можно позавидовать. В апреле Юре было бы 80 лет.

---

Воспоминания Миронова Г.А. приводятся с существенными сокращениями. В полном варианте в них много материалов об ученых, друзьях, научных направлениях, начальниках. Кое-что о партии, комсомоле, профсоюзной организации. О разработчиках и заказчиках ЭВМ. Помещены «словесные портреты» генералов Березина, Семенова, Головкина, Бичугова, Тараканова, членов –корреспондентов АН СССР Бусленко, Ляпунова, Люстерника, профессоров Криницкого, Сосюры, Белоногова, Фролова, Скокана, Яковлева и других. Описаны анекдотические случаи, имевшие место в связи с визитами Маршалов Малиновского, Чуйкова, Конева, Рокоссовского, Гречко. В сокращенном тексте оставлено, в основном, то, что имеет отношение к спецнабору и спецнаборовцам 1953 года. То, что было особенно видно в начале службы. Раздел о самодеятельности остался, должно быть, как своего рода новелла о том, что и ученые умеют шутить. Те, кто заинтересуется полным и все еще не законченным вариантом (уже около 2 Мбайт), могут получить его, обратившись к автору по телефону (499)192-07-01 или по электронной почте vbhjyjd_u@mail.ru